Рождение психоаналитика. От Месмера до Фрейда - [40]

Мы располагаем ограниченными источниками. Все они относятся к переписке, а она, как мы уже говорили, никогда не была опубликована полностью. Джонс в своей биографии Фрейда приводит несколько неопубликованных писем, но нет сомнений, что остается еще немало неиспользованного материала, в частности по рассматриваемому периоду.

Начало пребывания в Париже было мучительным для Фрейда. 19 октября, через шесть дней после приезда, он писал Марте: «Мне не с кем говорить»^{200}. Он чувствовал себя очень одиноким (поскольку недостаточно владел французским языком и к тому же говорил с сильным акцентом), а врачи клиники держались любезно, но несколько холодно. В тогдашней буланжистской Франции такой акцент вызывал насмешки. Однажды кто-то из французских врачей обратился к нему с шовинистической речью, на что Фрейд тотчас заявил, что он еврей, а не немец или австриец. В конце концов он сблизился с несколькими коллегами-иностранцами, как и он сам: один из них был русский врач Даркшевич, а другой — венский врач Рикетти, имевший практику в Венеции и приехавший в Париж с женой.

Фрейд находил французов «наглыми, высокомерными», а всех парижанок — безобразными. «Прекрасные дамы», которых он встречал на Елисейских полях, казались ему надменными. К этим тягостным впечатлениям добавлялось еще одно более будничное обстоятельство: стипендия Фрейда была невелика, и ему приходилось сталкиваться с денежными затруднениями[82].

Между тем подавленность первых дней через некоторое время рассеялась; 24 ноября Фрейд писал: «Неужели я подпал под обаяние этого волшебного города, одновременно притягательного и отталкивающего?»^{201}. Ибо при всех огорчениях, которые приносил Фрейду Париж, он дарил ему и радости. Это были прежде всего театры, которые он начал усердно посещать. Фрейд видел Сару Бернар в «Теодоре» Викторьена Сарду; пьеса ему не понравилась, зато он был совершенно пленен актрисой, хотя и заявил, что «снова заплатил за удовольствие мигренью»^{202}. В этот период Фрейда часто мучили мигрени, иногда его охватывала тоска — словом, он находился в том состоянии, которое позднее назвал неврастенией, посвятив ему отдельное исследование. Изредка, чтобы поднять «тонус», он прибегал к небольшим дозам кокаина. Впрочем, Фрейд живо интересовался музеями и памятниками, ходил в Лувр и в музей Клюни, с особым восторгом отзывался о соборе Парижской богоматери.

Однако ни одно из парижских открытий не произвело на Фрейда такого впечатления, как личность Шарко. Он был покорен его умом, его манерами, он видел в нем «одного из самых великих врачей, чей ум граничит с гениальностью»^{203}. Восемь лет спустя Фрейд посвятит Шарко некролог (уже упоминавшийся выше), где выразит такое же восхищение: «Как преподаватель Шарко был просто ослепителен. Каждая из его лекций по своей композиции и конструкции представляла собой маленький шедевр; они были совершенны по стилю, каждая фраза производила глубокое впечатление на слушателей и вызывала отклик в уме каждого из них; лекции Шарко давали пищу мысли на весь последующий день»^{204}. В своей статье Фрейд не колеблясь сравнивает творческое наследие учителя с наследием Пинеля.

Кризис

Удалось ли Фрейду в пору стажировки в Париже преодолеть внутренние трудности с помощью тех положительных впечатлений, о которых мы говорили выше? Известно, что в какой-то момент он разрывался между стремлением уехать и желанием остаться; в письме от 19 октября мы читаем: «Я так мало жду от своего пребывания здесь», а двумя днями позже (после первой встречи с Шарко): «Я ясно сознаю, что мое пребывание здесь имеет смысл»^{205}.

В начале декабря 1885 года Фрейд, видимо, пережил период острого кризиса. На основании писем этого времени Джонс полагает, что Фрейд чувствовал себя угнетенным и едва не вернулся в Вену^{206}. 3 декабря он заявил о своем намерении покинуть лабораторию в Сальпетриере[83]. Затем 9 декабря он поделился с Мартой своим планом — просить разрешения Шарко на перевод третьего тома его «Лекций». Ответ не заставил себя ждать, и 12 декабря Фрейд сообщил Марте о согласии Шарко; больше не было и речи о том, чтобы уйти из Сальпетриерской клиники: собираясь вскоре навестить Марту (в Вандсбеке близ Гамбурга), он тут же планирует немедленно вернуться в Париж. Таким образом, в настроениях Фрейда произошел крутой перелом, причины которого интересно было бы выяснить.

О мотивах, побуждавших Фрейда покинуть Париж в начале декабря, можно догадываться на основании следующих данных: намерение уехать совпадает по времени с решением Фрейда уйти из анатомической лаборатории Сальпетриера. Тут мы располагаем более точными данными. 3 декабря Фрейд сообщает о плохих условиях для работы; в следующем письме он снова пишет об этом и приводит, по словам Джонса^{207}, «семь убедительных доводов» в пользу своего решения. Джонс, однако, не называет эти доводы. Биограф Фрейда считает, кроме того, что здесь могли быть и причины личного порядка, как эмоционального, так и практического характера. Возможно, Фрейд опасался, что работа в лаборатории будет отнимать у него слишком много времени и он не сможет уделять достаточно внимания будущей жене. Кроме того, в связи с предстоящей женитьбой Фрейд мог считаться и с тем, что в материальном отношении частная практика будет более доходной.