Рождение мыши - [16]

Николай поморщился:

— Да нет, рука ничего.

— Хорошо! — Жослен подвинул кресло и сел. — Вот что я вам предлагаю. Я вас подброшу к французской границе. На восток вы сейчас не попадете — там ставка и тройной заслон. — Он подумал: — Как я мог понять его преподобие, у вас есть явки. Так? Но если Его преподобия в Париже нет, что вы будете делать?

— Да уж как-нибудь устроюсь, — усмехнулся Николай.

— Устроитесь? — пытливо поглядел на него Жослен. — Ну, хорошо. До границы я вас довезу. Надо только придумать, кто вы такой. — Он подумал. — Ладно, это придумаем! — Жослен откинулся на спинку кресла и довольно потер маленькие ручки. — Дела у них там из рук вон скверно. Еще с полгода — и союзники встретятся на Рейне. У Гитлера уже все карты на столе и ни одной в рукаве.

— А Neue Waffe?

— Ах, Neue Waffe? — криво усмехнулся Жослен. — Ну, это еще придется подождать! А завтра налетит советская авиация и за пару часов пустит весь город к облакам. Вот мы с вами и проснемся у престола Господня — хотя, извините, вы ведь атеист, наверно? Вам и проснуться будет негде! Атеист?

— Атеист.

— Ну то-то же! А у нас что-то мало осталось атеистов. Оказывается, нельзя под ураганным огнем верить только в земляное перекрытие — мало! — Он засмеялся. — Вот я слушал ваш рассказ про последний разговор с его преподобием и думал: «Нет, это имеет свой смысл! Имеет! Ну, вот, если после этой — такой тяжелой, такой изнурительной, войны — а она еще не кончена и Бог знает что нам покажут ее последние месяцы, — так вот, если после такой войны мы получим какой-нибудь дрянненький, трясущийся миришко лет на десять — так разве не будет это рождением мыши?» — Он посмотрел на Николая. — Что, разве не может быть так — восемь лет войны, восемь лет паршивого мира, и снова война на пятьдесят лет? Для кого тогда мы приносили все эти жертвы?

— А вы их в действительности принесли? — поинтересовался Николай и посмотрел вокруг себя на ковры, бронзу и мягкую мебель. — И много?

— Для меня достаточно! — раздраженно ответил Жослен. — А что, думаете, мало? Нет, для моих лет хватит и этого!

— Тогда, с любым приближением, сколько вам лет?

— С некоторым приближением мне пятьдесят — так что из этого? Да, да, я старею, мне не так уж много осталось. Я хочу жить!

— Отвечаю теперь на ваш вопрос о жертвах. Вот я знаю историю одной школьницы. Жила девочка в Москве с мамой и с братом, училась в десятом классе. Все было тихо, спокойно. Началась война. Никто ее не трогал, никто ни к чему не понуждал. А она пришла и напросилась, чтоб ее послали в диверсионный отряд. Ее послали, и она уехала из Москвы — жертва?

— Большая жертва!

— Подождите, пока еще не большая. Отряд работал в тылу, почти на линии огня. Ее послали поджигать конюшни. Раз сходила она удачно, два сходила, опять удачно, на третий раз ее поймали и стали пытать. Она молчала. Опять жертва?

— Знаю я эту историю, — поморщился Жослен. — Ну-ну, дальше — ваши конечные выводы?

— А потом построили виселицу, согнали народ на площадь и повели ее вешать. А она, стоя на ящиках, оттянула петлю и выкрикнула несколько лозунгов, вот тех, что проели всем глаза в газетах, но, представьте, с эшафота они звучали иначе! С эшафота они действовали и на народ, и на тех, кто ее вешал, и когда она кричала из петли: «Немецкие солдаты, сдавайтесь, пока не поздно, в плен!» — черт его знает, что в это время думали эти немецкие солдаты. В этом был тоже один из смыслов ее жертвы. Вот и вся история. Вы ее, конечно, уже читали.

— Да, но для чего вы мне ее рассказывали?

— А вот для чего: жертв, дорогой, никто не приносит сам, а его вынуждают к ним, — а он либо идет на них, либо нет. Вот вы и эта девочка — вы были поставлены в одни и те же условия, началась война, но ни вас, ни ее никто не трогал, не считал обязанным приносить какие-то жертвы. Вы старый газетчик, она школьница, много ли от вас можно требовать? Но у нее было за что умирать, и она пошла и умерла, а у вас не было, и вот вы сидите в центре гитлеровской империи и пьете кофе с ликером.

Жослен посидел, подумал и вдруг покачал головой и засмеялся:

— Вот я слушаю вас и не забываю одно. Я видел жену этого человека — я говорю с мужем красавицы.

— Господи, а это-то при чем? — оторопел Николай.

— А притом, мой друг, что как раз именно это очень молодо и подтягивает — когда родина твоя прекрасна, когда жена твоя красавица — ты ходишь, как в корсете. А быть подтянутым — это, значит, быть жестоким к себе и к другим. Вспомните Рим. Вот и вы жестоки.

— Ну и путаница, — поморщился Николай. — Родина, моя жена, Рим — как у вас все на свете перемешалось!

— А я так не могу! Ну, в самом деле, за что, если он и захочет стать героем, может умереть корреспондент «Лозанн цайтунг»? За швейцарские часы, что ли?! Так это же анекдот. Будут только смеяться.

— Ну, умрите тогда за Вильгельма Теля, — улыбнулся Николай.

— Нет, друг мой, и за это нынче не умирают. А что же касается всего остального, то жене моей сорок пять лет и моя Жюси далеко не ваша царица Мэб. Да и мне, мой друг, как вы остроумно заметили, далеко-далеко за пятьдесят. И знаете, на закате дней к кому я все более и более склоняюсь? К вашему графу Толстому! Тут, по крайней мере, все ясно — как из клетки только клетка, так и из зла только зло. И завтра зло, и послезавтра зло, и послепослезавтра, и через сто лет — тоже зло. И будет его все больше и больше, все на земле кончится злом и разрушением. Так что, пожалуй, зря ваша девочка «митинговала» в петле. Лучше бы ей было прожить хотя бы пять лет. — Он подошел и положил руку на плечо Николая. — Вот как, дорогой, думают в пятьдесят восемь лет и остаются при своем старом Боге. Вам еще не понять этого, друг мой! Да и ни черта, собственно говоря, не понять в этом мире. Я вам только что сказал: из зла только зло — так ведь и это неправда. Не было бы в Женеве того немецкого пристава, не заставлял бы он кланяться своей шляпе — не могло бы быть и Вильгельма Теля, который его убил. А ну-ка отнимите у наших часовщиков да официантов Вильгельма Теля с его знаменитым яблоком — что у них останется?! Ага, то-то и оно-то! Значит, нужен пристав! Нет зла, которое не родило бы добра! Как нет и добра, которое не кончилось бы злом. Да только ждать от зла добра надо целые поколения. Вот у меня был знакомый журналист — сейчас он перешел в эсэс и служит на французской границе. Если бы мы поехали с вами туда, то обязательно встретили бы его. Так вот, он такое наговорит… — Жослен вскочил с места и ударил себя по лбу. — Эврика! Слушайте, я вас возьму как своего секретаря! А?