Рождение музыканта - [39]

Мишель охотно рассказывает Варваре Федоровне о шмаковских музыкантах, но Варвара Федоровна опять понимает далеко не все. На первый план в этих рассказах выступает какая-то Ильёва нога, за ней выскакивает Тишка-кларнет, и все окончательно покрывается туманом, когда какой-то Яков начинает дуть в трубу-валторну, которая зовется кренделем. Однажды, садясь за фортепиано, Мишель опять начал было свои рассказы и вдруг оборвал их, улыбнувшись:

– А ведь я в Шмакове чуть было не утонул, Варвара Федоровна! – и начал бойко разыгрывать заданный урок.

Варвара Федоровна так перепугалась, что тут же решила никогда не отпускать питомца в ужасное Шмаково, где тонут дети!

– Держите счет, Мишель, – говорит Варвара Федоровна и даже стучит по фортепиано карандашом: – И раз!.. и два!..

И кажется Вареньке, что говорит она наистрожайше, но если прислушаться, все больше теплеет от урока к уроку голос суровой наставницы. Да и немудрено: ведь это ты, музыка, открываешь нам небо!

– И раз!.. и два!..

Глава пятая

Варвара Федоровна ощутила легкую тревогу, вернее даже не тревогу, а просто беспокойство в сердце, когда в Новоспасское заехал молодой московский архитектор, тот самый, что строил новый дом, а теперь прижился у Ивана Николаевича по разным делам. Этот веселый и размашистый человек, ничего не подозревая, с первого же шага наступил на священные права Варвары Федоровны. Ворвавшись в детскую, он стал немилосердно трепать Мишеля, а Мишель – не успела Варенька опомниться – оказался у него на закорках.

Все это Варвара Федоровна еще готова была претерпеть, потому что плохо воспитанные мужчины всегда отличаются грубостью нравов. Варвара Федоровна проявила, пожалуй, даже не свойственную ей снисходительность, только бы гость поскорее покинул детскую. Но вместо того, чтобы испариться, как испаряется, в конце концов, всякая неприятность, веселый архитектор вдруг вспомнил о былых уроках, которые он давал Мишелю. Варвара Федоровна насторожилась: бесшабашный молодой человек уже вынимал и раскладывал перед Мишелем какие-то карандаши, мелки и картоны. В этих приготовлениях уже несомненно проявлялось свойственное мужскому полу коварство, но Варенька все еще только наблюдала. Полная впечатлений от музыкального часа, она была уверена в себе. Музыка, кто может тебе изменить?

Увы, не музыке и не Вареньке пришлось торжествовать победу в этот злосчастный день. Торжествовали мужское коварство и презренные карандаши.

Так явился в детской учитель рисования, а на картонах стали возникать одно за другим Мишелевы творения. Мишель попрежнему не был охоч ни до голов, ни до носов; зато с великим тщанием живописал тихую заводь и в ней водяного. На соседнем картоне расположились великолепные руины таинственного замка. С башни, увитой плющом, меланхолично взирал на Варвару Федоровну вещий филин.

– Видали? – спросил наставницу веселый учитель, щелкнув карандашом по тихой заводи, в которой обитал водяной. – Regardez ici, mademoiselle[5].

Варенька поморщилась от чудовищного прононса и бросила на картон рассеянный взгляд. Потом она посмотрела еще раз, и опытный сердцевед мог бы, пожалуй, назвать этот взгляд ревнивым, если бы Варенька не поторопилась отойти от картона чуть не к самому окну детской.

Положительно можно сказать, что сердце Вареньки теперь вовсе не было подобно тихой заводи. Оно походило скорее на увитые плющом руины, по которым снова щелкал карандашом бесшабашный зодчий:

– Здесь, здесь, сударыня, полюбопытствуйте, voila![6] – В избытке чувств этот вовсе не воспитанный человек нелепо размахивал руками и даже присвистывал. – Самую суть, сударыня, схватил! Пейзаж, а дышит! Руины, а живут! Чувствовать, шельма, умеет…

Глаза Варвары Федоровны сделались круглыми от гнева: «Боже, что за лексикон!»

– Pardonnez moi, mademoiselle![7] – спохватился веселый молодой человек. – Касательно шельмы действительно оступился! В дамских пасторалях, каюсь, не искушен, собачий сын!..

Глаза Варвары Федоровны округлились еще больше: «Боже, какой пример для Мишеля!»

– О, чорт, опять, кажется, оступился? – рисовальный учитель вопросительно глянул на Варвару Федоровну и, как утопающий, схватился за Мишелевы картоны. – Дайте срок, Варвара Федоровна, будет в Новоспасском свой Тициан, je vous assure![8]

Теперь, кажется, он и вовсе ни в чем не оступился, но что-то царапнуло Вареньку по самому сердцу. Правда, о Тициане Варвара Федоровна знает смутно. Ну, жил, положим, где-то когда-то Тициан. А в детстве наверняка был он несносным мальчишкой и вечно бегал с перепачканными в красках руками. Подумаешь, невидаль?! А Мишель… Варвара Федоровна еще ничего не утверждает, но она готова допустить, что Мишель, может быть, способен к музыке… Вот именно к музыке!.. Музыка! Что же значат перед тобой все тицианы мира?

К тому же тицианы обладают отвратительной способностью насвистывать самые пошлые ритурнели. В глазах Вареньки появляются целые глетчеры, которых не замечает бесшабашный архитектор. Работая карандашом над Мишелевым картоном, он весело насвистывает и, страшно сказать, кажется, фальшивит. Бежать, куда глаза глядят, твердо решает Варвара Федоровна, но, прежде чем отступить, колеблется: может быть, погибающая в ритурнелях душа еще способна к раскаянию? А рисовальный учитель ставит перед Мишелем новый картон. Мишель, ее Мишель, как ни в чем не бывало, берет в руки мел, а погибшая навеки душа насвистывает новый мотив. Довольно! Варенька гордо удаляется и, удаляясь, прислушивается: он все еще свистит и пленькает, как овсянка, этот ужасный человек!