Розарий - [2]

— Верно, и поэтому от некоторых из них надо будет избавиться.

— Конечно, мистер Анструтер, сэр, разумеется! Избавиться-то можно, но прошу прощения…

— Все, Коллинз, мне пора идти. Я слышу, машина уже у ворот. Я скажу хозяйке, что скамейки ты уберешь сразу, а столб к вечеру. Остальные свои пожелания она выскажет тебе сама. Всего доброго.

Коллинз остался в одиночестве, задумчиво почесывая подбородок. Миссис Анструтер выслушала сообщение о перспективах хода работ без особого удовольствия, но менять своих планов не стала.

В тот день, часам к четырем, она отпустила мужа на гольф и, разобравшись с поручением Коллинзу и прочими текущими делами, приказала отнести свой складной табурет и зонтик на то место в кустах, откуда она делала зарисовки церкви. Но стоило ей взяться за набросок, как явившаяся по тропке горничная известила о приходе миссис Уилкинс.

Миссис Уилкинс принадлежала к тому самому семейству, у которого Анструтеры несколько лет назад приобрели имение Вестфилд и членов которого в округе уже почти не осталось. Она тоже собиралась переезжать, так что, возможно, это был прощальный визит.

— Попроси миссис Уилкинс подойти сюда, — велела миссис Анструтер служанке, и вскоре гостья, почтенная уже немолодая особа, появилась на виду.

— Завтра я уезжаю из Эшиз, — промолвила она, — и не премину рассказать брату, насколько к лучшему изменилась усадьба благодаря вам. Конечно, ему, как и мне, немного жаль старого дома, но сад теперь просто великолепен.

— Очень рада слышать это от вас. Но не думайте, будто все усовершенствования уже сделаны. Позвольте показать вам место, где я собираюсь устроить розарий. Это совсем рядом.

Некоторое время мисс Анструтер вовсю расписывала собеседнице свой замысел, но та слушала несколько рассеянно, словно ее отвлекало нечто иное.

— Да, восхитительно, — откликнулась она наконец чуточку невпопад. — Все просто чудесно, но, боюсь, меня одолели воспоминания. Признаюсь: ярада, что еще успела увидеть эту лужайку прежней. Видите ли, мы с Фрэнком пережили здесь в детстве нечто вроде приключения.

— Вот как, — улыбнулась миссис Анструтер, — прошу вас, расскажите. Наверняка это любопытная и чрезвычайно романтическая история.

— Слишком уж романтической я бы ее не назвала, но кое-что любопытное в ней и впрямь было. Во всяком случае, непонятное и даже пугающее. До такой степени, что с тех пор ни он, ни я не бывали здесь в одиночку. Мне трудно рассказать о случившемся так, чтобы это не звучало нелепо, но я попробую.

Однажды очень жарким осенним днем, ближе к вечеру, Фрэнк куда-то запропастился. Отправившись поискать его, чтобы позвать к чаю, я пошла по этой самой тропинке и вдруг увидела Фрэнка. Он не прятался в кустах, как думалось мне поначалу, а сидел на скамейке в старой беседке (в то время здесь стояла беседка) и спал. Выглядел он ужасно, так, можно было подумать, будто он тяжело болен, а то и вовсе умер. Я подбежала к нему, стала будить, трясти, кричать, чтобы он проснулся, — и он-таки проснулся с пронзительным воплем ужаса. Уверяю вас, бедняжка был сам не свой от страха. Он поспешно увлек меня к дому, подальше отсюда, и в ту ночь так и не сомкнул глаз. В таком состоянии его не могли оставить в спальне одного, и, насколько я помню, кому-то из домашних пришлось сидеть с ним до утра. Полегчало ему довольно скоро, однако несколько дней мне не удавалось добиться связного рассказа о том, что же такое с ним стряслось. Наконец выяснилось, что он действительно заснул и увидел очень странный, бессвязный, пугающий сон. Как говорил Фрэнк, сон состоял не столько из образов, сколько изпричем чрезвычайно ярких и жизнеподобных. Поначалу ему показалось, будто он оказался в просторном помещении, где есть и другие люди, а напротив него находится некто «весьма могущественный». Они задавали вопросы, как понимал Фрэнк, очень для него важные, а когда он отвечал, то чувствовал, — во всяком случае, так выходило по его словам, — будто против него предпринимается что-то недоброе. Голоса звучали словно в отдалении, однако в его памяти сохранились обрывки вопросов: «Где вы были 19 октября?», «Это ваша подпись?», ну и так далее, в том же роде. Теперь я думаю, что ему приснился какой-то судебный процесс, но не совсем понятно, откуда у восьмилетнего мальчика могло взяться столь яркое представление о юридической процедуре. Фрэнк говорил, что все это время чувствовал тоску, безнадежность и обреченность — во всяком случае, так я понимаю описанное им состояние, хотя сомневаюсь, чтобы тогда он использовал именно эти слова. Потом — после суда — последовал интервал, заполненный, как помнилось Фрэнку, страхом и отчаянием, — а затем Фрэнк осознал, что выходит из помещения. Стояло мрачное холодное утро, сыпал легкий снежок. Дело происходило на городской улице или, во всяком случае, среди домов: он чувствовал, что вокруг собралось немало народу. Его провели вверх по скрипучим деревянным ступеням на какой-то помост, но по-настоящему видел он лишь разожженный тут же на помосте небольшой костер. Некто, державший Фрэнка за руку, отпустил ее и направился к этому огню, и тут, как он рассказывал, на него накатил совершенно непереносимый ужас. Выходило, что не разбуди я его в тот миг, неизвестно, что бы с ним стало. Необычный сон для ребенка, не правда ли? Впрочем, хватит о этом. Потом, кажется, в том же году, но попозже, мы с Фрэнком снова оказались здесь. Помню, дело шло к вечеру и мы сидели в увитой зеленью беседке. Приметив, что солнце клонится к закату я попросила Фрэнка сбегать и узнать, готов ли чай, думая за это время закончить главу книги, которую читала. Он отсутствовал дольше, чем я ожидала, а темнело так быстро, что очень скоро мне пришлось склоняться над книгой, пытаясь разглядеть текст. И вдруг мне показалось, будто там, в беседке, у самого моего уха послышался шепот. Весьма неразборчивый — я расслышала только что-то вроде «Тяни, тяни! Я толкну, а ты тяни!» — но и в том не уверена.