Розанов - [167]

Эта запись была сделана на следующий день после похорон Владимира Николаевича Гордина в январе 1928 года (Татьяна Васильевна в воспоминаниях ошибочно относит его кончину к 1935 году, и та же дата неверно повторяется в «Розановской энциклопедии»), а Пришвин записывал, размышляя над судьбами сестер, как если бы те были кем-то вроде «сиамских близнецов»: «Сестры. Таня содержит Варю, Таня – монахиня, Варя – блудница. Приходится спать на одной кровати. И самая страшная для Тани мысль, что они близки друг другу. Действительно близки, как совершенные противополюсы. И так монахиня узнаёт в себе блудницу. Еще близкое обеим сестрам, – это гениальность отца (<он> единственный в своем роде: и это до конца отстаивают) обе дочери унаследовали в полной мере. Таня сумела свою исключительную индивидуальность посвятить Богу и научилась трудом с грехом пополам укрываться от людей. Варя осталась “язычницей” и даже не замечает, что живет на чужой счет, она – властелин… Величайшее оскорбление для Вари, если ей скажут, что она похожа на Таню… У Розановых опять схватка: в этот раз Варя даже укусила Таню. И это дочери человека, посвятившего всю жизнь свою поэзии семейной жизни».

И – добавим – того, кто завещал своим детям в последнем письме, к ним обращенном зимой девятнадцатого года: «Только вместе, и вообще разделенья не желаю никому на свете, никому».

Дети Розанова, конечно, были не первыми и не последними, кто поссорился и разошелся после смерти родителей, однако конфликты между сестрами объяснялись в том числе и вопросами конфессиональными. «Я была очень религиозно настроена после смерти матери, а сестра Надя, вышедшая замуж за военного, попала в среду, чуждую мне и нашей семье, – вспоминала Татьяна Васильевна. – Ее окружали офицерские жены, кружили ей голову нарядами, и наши пути незаметно расходились».

В случае с Варварой это расхождение было еще резче. «Впоследствии, когда она вернулась из Москвы, я пыталась жить с ней в одной комнате. Тесно было ужасно. Второй кровати негде было поставить. То она, то я спали на сундуке. К довершению всего Варя вздумала снять мои иконы и повесила изображения каких-то балерин. Тут уже у меня лопнуло терпение, я просила ее уехать от меня…»

Козел и могила Розанова

Еще одно свидетельство, связанное с глубокой религиозностью старшей дочери Розанова, ее любовью к иконам и неприязнью окружающих к этой религиозности, можно найти опять же в пришвинском дневнике. Нижеследующая запись относится к лету 1929 года, когда Михаил Михайлович и его супруга Ефросинья Павловна попросили Татьяну Васильевну посторожить их загорский дом.

«Злое дело.

Тат. Вас. Розанова поселилась стеречь наш дом, всю комнату Ефр. П-ны она увешала образками, наверно, вполне отвела душу: в своей советской комнатке все свое богатство, наверно, ей развернуть неудобно. Все эти образки ее по своему письму столь убогие, что удивляешься, как развитое существо могло отказаться от инициативы в выборе. В том и ужас этого православия, что красоту его видеть и понимать могут люди, которые верить уже не могут. Я думаю, что “веру” Т. В-ны можно назвать усилием верить, а так как усилие вечно меняется в своем напряжении, то и она не живет, а как бы дрожит, часто даже, как дети, вместе и смеется и плачет. К сожалению, не моему, конечно, а ее, совершенно одной жить ей не удалось. С ней в нашем доме прислугой живет одна Маня, женщина уже лет под 50. У нее был муж, слесарь, такой хороший и умный человек, что и Маня долго казалась нам тоже очень неглупой. Он умер. Маня бросилась к нему в могилу. Насилу оттащили. Потом все молилась и просила у Бога смерти, чтобы встретиться с мужем. Вскоре после того умерла ее старуха мать, потом дочь, девушка, красавица 16 лет, и маленький сын, у всех были последствия чахотки. Маня все молилась и вдруг, года не прошло, вышла за одного вдовца замуж. В этом решении, может быть, играло роль и отчаяние, она молилась искренно, почти до кровавого пота, чтобы Бог взял ее к семье. Но если туда, оказалось, нельзя, то как же иначе жить: надо устраиваться по-крестьянски. Пошли неприятности, скандалы, побои. Мы взяли из жалости бедную женщину к себе в прислуги. Ей понравилось ее положение “прислуги”, она стала входить в него, разбираться, посещать собрания. Скоро ее выбрали “делегаткой” и дали ей красный платок на голову, а дело ее было собирать сведения о положении прислуг в своем квартале. Теперь, когда Маня осталась в нашем доме без нас и увидела, как Тат. Вас. развесила образа, она сказала ей:

– Вот, Татьяна Васильевна, говорят, этого ничего нет, Бога и ничего, вы-то образованная и знаете, скажите мне…

– Я верующая, – ответила Тат. Вас. строго (вероятно, с большим, с чудовищным отвращением).

А Маня продолжала свое, что, по всей вероятности, так оно и есть, все обман и ничего нет.

Так живут теперь в нашем доме ex-атеистка, ныне образованная христианка, и ex-христианка, ныне делегатка.

Злое дело».

По сути дела, это даже не дневниковая запись, а небольшой и не слишком добрый сжатый рассказ, в котором выплеснулись и пришвинское раздражение, и неизжитая обида то ли на самого Розанова, то ли на его «холодную» дочь (которая вообще-то атеисткой никогда не была). Однако настоящим камнем преткновения в отношениях М. М. и Т. В. стал тот самый автобиографический пришвинский роман «Кащеева цепь», в котором автор вывел Розанова под гимназической кличкой Козел в настолько неприглядном виде