Розанов - [56]

«Провинциальный городок Белый, — вспоминает Розанов, — один из тех, где происходит действие рассказов Чехова. Единственным местом для гуляния было кладбище. И Василий Васильевич с молодой женой ходили гулять туда, ибо больше некуда было пойти. А природы так хочется в „медовый-то месяц“. Над могилою выла баба: „впервые услыхал живые причитанья“. „Воет ветер в поле. История — ниоткуда“. „На кой тебе леший история?“ — озирается злобно на вас полицейский. Да, в Белом была история: именно, интеллигентные старожилы уверяли, что „Белый“, с мужским окончанием, это теперешнее имя города, а некогда он назывался „Белая“, с женским окончанием, „потому что была крепость Белая“, защищавшая Московское государство от набегов Литвы, с земляным валом. А остатки вала это и есть вон те бугорки, что сейчас поднимаются над кладбищем. Но когда Польшу присоединили к России и вообще все это кончилось, то Белая естественно переименовалась в Белый».

— И больше ничего?

— Ничего.

«На кой тебе леший история?» — это как-то звучит в ушах, в душе… «И без нее беспокойно: вон кажинный день предписания от начальства. Опять убили в Косой улице; начальство предписывает — разыскать. А как его разыщешь, когда он убежал? Поле велико, лес велик, — где его искать? Убили — Божья воля. А начальство серчает: ищи, говорит».

И запахиваешься туже в пальто, в шубу, — смотря по времени года. Идешь с кладбища домой. Скидываешь пальто, отряхивая снег или дождь с него… «Дома» натоплено, тепло, тепло, как за границей решительно не умеют топить домов, — нет таланта так топить. И садишься за самовар, «единственное национальное изобретение». Самовар же вычищен к «кануну праздника» ярко-ярко… И горит, и кипит… Шумит тихим шумом комнатной жизни. Белоснежная скатерть покрывает большой стол… И на подносе, и дальше вокруг около маленьких салфеточек расставлены чашки и стаканы с положенными в них серебряными ложечками… И сахарница со щипчиками, и чайник под салфеткой. Сейчас разольется душистый чай. И будет сейчас всем хорошо. Тоже «как не бывает за границей». Несется небольшой смешок, без злобы:

— Дверь затворите крепче, чтобы полиция не вошла. Черт с ней! Не дает она нам настоящей истории, так будем жить маленькими историями.

«„Маленькими придуманными историями“… Вот Тургенев в его рассказах. Вот весь Чехов»^[204].

В Белом Розанов много работал над статьями, печатавшимися в «Русском обозрении» и в «Русском вестнике». С января 1893 года начали печататься розановские «Сумерки просвещения», направленные против рутины гимназического обучения. Конечно, такую книгу, как «Сумерки просвещения», только и можно было написать в городе Белый.

Если в Ельце Розанов создал «Легенду о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского», то теперь «вольнодумный учитель» взялся за критику всей системы образования в школах, что восстановило против него Московский учебный округ. А тут его брату предложили перейти из Белого в Вязьму (где в 1894 году он умер от Брайтовой болезни), и в этом Василий Васильевич не мог не почувствовать враждебную руку именно в отношении себя: «вот за тебя просили в Петербурге», да еще «ты и пишешь — выскочка». И он не мог скрыть перед братом своего ужаса — остаться с Косой улицей, свиньями и коровами по проулкам и волками вокруг.

Между тем печатавшиеся «Сумерки просвещения» раздражали министра просвещения И. Д. Делянова, и к владельцу «Русского вестника» Ф. Н. Бергу, которого поддерживал возглавлявший Государственный контроль славянофил Т. И. Филиппов, был откомандирован Н. А. Любимов, когда-то соредактор М. Н. Каткова по «Русскому вестнику», а теперь член Совета министра просвещения.

Когда Розанов уже перевелся в Петербург, Берг при личной встрече рассказал о посещении Любимова и его амбициях: «Он был здесь, требовал прекращения печатания статьи, говоря, что это разрушает все катковские традиции, и даже позволил себе кричать и топать ногой. Но статья мне нравится, и я отказал ему».

Василию Васильевичу были памятны «катковские традиции» еще со времен университета, когда не существовало в России грамотного человека, который при имени «Катков» выразил бы на лице недоумение, незнание. И Розанов записывает в «Мимолетном» свое университетское впечатление:

«Профессору, чуть ли не Троицкому, пришлось упомянуть имя „Катков“… „Например, тот-то, тот-то, Катков и еще другие“. Мы студенты все вздрогнули. И я подумал: „Его никто не видал“.

Он был мифом, „богом“ и горою уже в свое время. Он был современником нам и „его никто никогда не видел“. Это-то и сообщало ему таинственность, что он наполнял собою улицы, говоры, газеты, журналы; и не было человека, который бы сказал: „Шел туда-то и встретил Каткова“, „был на вокзале — и увидел, как прошел к вагону Катков“. „Прошел к вагону“ слишком по-человечески: а Катков был „не человек“. Гора. Огромная. Гремит. Все слышат. Лица никто не видел». И Василий Васильевич добавляет: «Но никто не рыдает. Не плачет. Не вспоминает. Горько. Горько и страшно»^[205].

Годы спустя Розанов вспоминал «катковские времена» (и как эти мысли перекликаются с нашими днями): «Конечно, все управленье России было