Розанов - [50]

.

И наконец запись о нравственной природе революционеров, как понимал ее Достоевский и что так образно выразил Розанов: «…фокус всех „Бесов“ (Дост.) — как Петруша Верховенский, террорист-клеветник-циник — кушает холодную курицу, „которая вам теперь уже не нужна“, — говорит он идеалисту Шатову, к которому пришел потребовать от партии застрелиться. Тот мечется. Мучится. Страдает. Говорит, что „все люди станут богами“, а этот кушает и кушает.

— Я с утра не ел. Был в хлопотах по партии. И вот только теперь.

Гениально. И собственно, где ни читают историю социал-революционной партии и „историю нашей культурной борьбы“ — эта курочка все мелькает и мелькает…»^[170]

Наряду с перепиской со Страховым и работой над книгой о Достоевском Розанов впервые прочитал в Ельце Леонтьева. В «Русском вестнике» была напечатана его статья о романах Толстого. «Кто он такой? — спрашивает Розанов Страхова. — Какой хаос по изложению — и какие умные замечания, даже до удивительности». И совсем, казалось бы, неожиданное заключение: «Отвратительный человек, должно быть, но как запоминаются его слова»^[171].

И вот в конце жизни в письме к Э. Голлербаху 9 мая 1918 года Василий Васильевич определяет путь своих исканий двумя именами, оказавшими решающее воздействие на его образ мышления: «И „Розанов“ естественно продолжает или заключает К. Леонтьева и Достоевского. Лишь то, что у них было глухо или намеками, у меня становится ясною, сознанною мыслью. Я говорю прямо то, о чем они не смели и догадываться»^[172].

Действительно, сам Леонтьев подтверждает это. «Вы… понимаете меня именно так, как я желал всегда быть понятым», — писал он Розанову в письме 24 мая 1891 года. Прочитав же присланную ему рукопись статьи Розанова «Эстетическое понимание истории» (о мировоззрении Леонтьева), пишет еще определеннее: «Наконец-то после 20-летнего почти ожидания я нашел человека, который понимает мои сочинения именно так, как я хотел, чтобы их понимали!» ^[173]

Напротив, близкий к Леонтьеву Вл. Соловьев, которого просили написать для словаря Брокгауза и Ефрона статью о Леонтьеве, как-то стеснялся «либеральных» редакторов издания, которые могли бы ополчиться на него, если бы он написал большую и любящую статью о «мракобесце Леонтьеве»^[174].

Полемизируя с Вл. Соловьевым, видевшим существенный недостаток философии Леонтьева в якобы отсутствии внутренней связи между тремя главными мотивами его миросозерцания (мистицизм византийского типа, монархизм и стремление к красоте в национальных самобытных формах), Розанов считал, что эстетика как утверждение красоты жизни может быть признана центром, связующим все учение Леонтьева в одно более или менее стройное целое.

Не менее целостна и завершенна леонтьевская теория органического развития государства и народов. Народы, говорит он, проходят в своей жизни три последовательные стадии («триединый процесс»): младенчество (первичная простота), возмужалость (разделение труда и функций) и дряхлость (вторичная простота, разложение организма). Европа уже вступила в этот последний фазис после Французской революции. Россия же после освобождения крестьян тоже начинает приближаться к этому «роковому периоду».

Главное в философии Леонтьева Розанов определяет как поиск «красоты действительности»: не в литературе, не в живописи или скульптуре, не на выставках или в музеях, а в самой жизни, в событиях, в характерах. «Прекрасный человек» — вот цель, «прекрасная жизнь» — вот задача.

Идеал Леонтьева — эстетическая красота, но не в книгах, а в человеке. «Читатель сам увидит, — замечает Розанов, — что тут есть совпадение с Ницше, хотя Леонтьев писал и высказал свою теорию раньше Ницше и в ту пору, когда имя германского мыслителя не было даже произнесено в русской литературе… Наиболее прекрасная жизнь есть наиболее сильная жизнь, т. е. далее всего отстоящая от смерти, от конца… Идеал эстетический совпадает с биологическим»^[175].

Леонтьев поклонился силе и красоте жизни. Ради этого он отвернулся от всего иного, «измял» свою литературную деятельность, как определяет это Розанов, и изломал свою биографию. Когда за год до смерти он напечатал свою лучшую литературно-критическую работу «Анализ, стиль и веяние. О романах гр. Л. Н. Толстого», то, по свидетельству Розанова, «для очень широких слоев читающего общества имя г. К. Леонтьева… могло показаться новым».

Леонтьев разошелся со всеми и вся и ушел в монастырь, сначала на Афон, затем в Оптину Пустынь. «То, что он остался отвергнутым и непризнанным, даже почти непрочитанным (публикою), и свидетельствует о страшной новизне Леонтьева. Он был „не по зубам“ нашему обществу, которое „охает“ и „ухает“ то около морали Толстого, то около героев Горького и Л. Андреева. Леонтьев гордо отвернулся и завернулся в свой плащ. И черной фигурой, — именно как „Некто в черном“, — простоял все время в стороне от несшейся мимо него жизни, шумной, отвратительной и слепой»^[176].

Непрост был для Розанова вопрос о Леонтьеве и славянофилах. С одной стороны, он считал, что Леонтьев не имеет прямого отношения к славянофильству, что это совершенно разные явления. С другой стороны, оценивая славянофильские воззрения, высказанные впервые И. Киреевским, развитые А. Хомяковым и возведенные в систему Н. Данилевским, он отмечает, что учение это продолжает развиваться и поныне: «В замечательных трудах К. Леонтьева мы видим последнюю трансформацию этого учения, и если бы западническая критика не ограничивалась повторением общих мест, если б она действительно имела силы бороться — она давно подвергла бы систематическому обсуждению идеи, высказанные последним в книге „Восток, Россия и славянство“ или в брошюре „Национальная политика, как орудие всемирной революции“»