Розанов - [39]
Публикуя после смерти Леонтьева его письма, Розанов дал несколько иное пояснение к «истории с ковриком» и рассуждению Леонтьева, которое оказалось «ненужным»: «Коврика и не заметил, не то чтобы пытаться „ранее вступить на него“. Но какова, однако, психология предвенечная у нас, вызвавшая вековым постоянством своим обычай. „Кто-то из нас будет господствовать?“ И этому старому обычаю Розанов противополагает свое представление о семье и семейном укладе: „Вступи ты первый (или: „ты первая“) на коврик“ — вот долженствующая, правильная психология супружества. Но нравы потекли так, что этого никто не говорит».
Важнейшую минуту своей жизни — венчание с Варварой Дмитриевной — помнил Розанов всю жизнь. В Калабинской церкви было трое: он с невестой и священник Иван Павлович. «И все было хорошо. Тихо. Он все громко произносил, за священника, за диакона и за певчих (читал). По требнику — который мне подарил, в темно-зеленом переплете (с ним я хотел сняться, когда рисовал портрет Бакст). А самое лучшее — конец. Он все серьезно делал; а тут еще сделался очень серьезен. Когда мы испили теплоты, он сказал: „Подождите“. Мы остановились. И он сказал:
— Помните, Василий Васильевич, что она не имеет, моя дорогая невестка (вдова его покойного брата), никакой другой опоры в жизни, кроме как в вас, в вашей чести, любви к ней и сбережении. И ваш долг перед Богом всегда беречь ее. Других защищает закон, люди. Она — одна, и у нее в мире только один вы. Поцелуйтесь.
Никогда этих слов я ему, милому, не забуду. С этих пор он стал мне дорог и как бы родным. Он уже умер (поел редиски после тифа). Царство ему Небесное».
Когда вышли из церкви, Иван Павлович запер дверь и спокойно передал ключ сторожу, показавшемуся в дверях. Совершенно никого не было ни во дворе, ни в доме. Калабина жила на даче. Она-то ему и прислала через три года «первых редисок», потому что почитала его за светлый нрав.
Сели на извозчика и вернулись в домик против Введения. Дочь Варвары Дмитриевны на неделю отослали к дяде в село Казаки, и в доме молодых встретила мамаша Вари, поцеловала обоих, и целую неделю они жили втроем.
«Великой бабушкой» (79) назовет ее позднее Розанов. «Правда светлее солнца» (74), — любил он повторять ее слова. Есть люди, которые рождаются «ладно» и которые рождаются «не ладно», говорил он. «Не ладно» рожденным человеком всегда ощущал себя Розанов. Противоположность — «бабушка» и ее благородная жизнь. Вот кто родился «ладно». «И в бедности, ничтожестве положения — какой непрерывный свет от нее. И польза. От меня, я думаю, никакой „пользы“. От меня — „смута“» (207).
«Мамочку» Варвару Дмитриевну и «бабушку» Александру Андриановну он сравнивал с ионической и дорической колонной. Первая — человечнее, мягче, теплее, страстнее; вторая — тверже, спокойнее, объемистее, общественнее. Для бабушки была «улица», «околица», «наш приход», где она всем интересовалась и мысленно всем «правила вожжи». Для мамочки «улицы» совершенно не существовало, был только «свой дом»: дети, муж. Даже почти не было «друзей» и «знакомых». Но этот «свой дом» был ярок и горяч. Бабушка могла всю жизнь прожить без личной любви, только в заботе о других; мамочка этого совершенно не могла и уже в 14 лет поставила «свою веру в этого человека» (Михаила Павловича) как знамя, которого ничто не сломало и никто не смог вырвать. Для бабушки «улица» и авторитет улицы был значащ; для мамочки — совершенно не значащ. «Так и вышло, — заключает Розанов: из „дорической колонны“, простой, вечной, — развилась волнующаяся и волнующая ионическая колонна» (155).
Рудневы-Бутягины, вдова-дочь стали настоящими «родителями» Василия Васильевича, «родителями души моей», как он говорил. «Помню, на камне, мы обменялись крестами: она дала мне свой золотенький помятый, я ей снял мой голубой с эмалью. И с тех пор на ней все это мой голубой крестик, а на мне ее помятый. И вошла в меня ее душа, мягкая, нежная, отзывчивая; в нее же стала таинственно входить моя (до встречи) душа, суровая и осуждающая, критикующая и гневная» (298).
И Варвара Дмитриевна становилась все суровее, строже: «Все-то целуешь у дам ручки… Что ты все облизываешься около дам. Как противно…» Он же «прощал» все тем счастьем, какое она принесла ему: «Мне все казались добрыми… Потому что я был счастлив. И счастлив от золотого ее креста» (298).
Между тем Розанов уже четвертый год преподавал в елецкой гимназии, расположенной рядом с городским садом. Ныне здесь школа № 1, при входе в которую юные ельчане видят две мемориальные доски: в этом старом здании учились писатели И. А. Бунин, М. М. Пришвин и первый нарком здравоохранения Н. А. Семашко. Однако мало кто из ельчан до недавнего времени знал, что здесь два года до поступления осенью 1890 года в Московский университет учился философ Сергей Николаевич Булгаков и учительствовал В. В. Розанов, которые там и познакомились.
На публичном акте елецкой гимназии 1 октября 1888 года Розанов произнес речь по поводу 900-летия крещения русского народа, напечатанную в январе 1890 года в «Русском вестнике» и вышедшую в том же году в Москве отдельной брошюрой под названием «Место христианства в истории». В 1899 году Розанов включил ее в свою книгу «Религия и культура» и выпустил несколько переизданий.
