Розанов - [183]

Новая встреча Розанова и Пришвина состоялась 28 ноября 1909 года, и Пришвин записал в Дневнике: «Встретились два господина, одному 54 года, другому 36, два писателя, один в славе, сходящий, другой робко начинающий.

20 лет тому назад один сидел на кафедре учителя географии, другой стоял возле доски и не хотел отвечать урока… — У меня с одним Пришвиным была история. — Это я самый… — Как?!»^[692]

И вот теперь Мережковский, который «влюблен в Розанова» (сам Розанов писал в «Опавших листьях»), хочет исключить его из общества. «Возмущение всеобщее, — вспоминает Пришвин, — никто ничего не понимает, как такая дерзкая мысль могла прийти в голову исключить основателя Религиозно-Философского общества, выгнать Розанова из единственного уголка русской общественной жизни, в котором видно действительно человеческое лицо его, ударить, так сказать, прямо по лицу. И мало ли еще чем возмущались: говорили, что это вообще не по-русски как-то — исключать и многое другое. Какая-то девственная целина русской общественности была затронута этим постановлением совета, и люди самых различных партий, толков и между ними настоящие непримиримые враги Розанова — все были возмущены. Словом, произошло полное расстройство общественных основ этого маленького петербургского муравейника».

Для самого Пришвина зрелище было непереносимое. Пять лет спустя, после смерти Розанова, он записал: «В судьбе моей как человека и как литератора большую роль сыграл учитель елецкой гимназии и гениальный писатель В. В. Розанов. Ныне он скончался в Троице-Сергиевой лавре, и творения его, как и вся последующая литература, погребены под камнями революции и будут лежать, пока не пробьет час освобождения».

Через неделю, 26 января 1914 года, заседание Религиозно-Философского собрания возобновилось. Силы против Розанова (который на заседания не ходил) сплотились, народу привалило видимо-невидимо. На этот раз председательствовал профессор-экономист М. И. Туган-Барановский. А. В. Карташев начал с напоминания, что еще 14 ноября 1913 года Совет Общества постановил, что последние выступления Розанова в печати «несовместимы с общественной порядочностью» и делают «невозможной совместную работу с ним в одном и том же общественном деле». После этого Совет обратился к Розанову с предложением самому «выбыть из числа членов», дабы не оглашать настоящее постановление в общем собрании Общества.

В ответ на это Розанов прислал частное письмо, начинающееся так: «Я предпочел бы, чтобы меня исключили из Общества формально и по такому-то параграфу, так как это представляет свой интерес»^[693]. Тогда Карташев обратился к Розанову со вторым письмом с просьбой официального ответа, на что ответа не последовало, и 11 декабря Совет Религиозно-Философского общества постановил предложить общему собранию исключить Розанова из числа членов.

Выступивший ближайший друг Мережковских Д. В. Философов поставил свой излюбленный вопрос «Или мы, или он»: «Общество должно исключить или нас, или Розанова. Именно так вопрос мы и ставим».

Ряд священников и религиозных философов выступили против суда над Розановым и против его исключения. «Неужели только один Розанов говорил нам жестокие вещи? Что же, мы стали бы изгонять из нашего Общества и Константина Леонтьева, который тоже говорил жестокие вещи?»

Решительно против исключения Розанова выступил друг А. Блока Е. П. Иванов. «Вы прибегли к полицейской мере изгнания, — сказал он, — не будучи в силах справиться с врагом словом». Кстати, в связи с этим вызывает сомнение прозвучавшее в некоторых воспоминаниях современников утверждение, будто А. Блок голосовал за исключение Розанова.

Самым блестящим было выступление Вячеслава Иванова. Во всяком случае, и через полвека у русских писателей не было мужества так говорить на судах над писателями, нередко проводившихся в большевистские времена.

Выступавшие до Вяч. Иванова с попытками обвинения Розанова говорили «с робостью, даже с нравственною трусостью», что не человека судят, что не смеют судить человека. Кто же тогда остается, кто же осуждается — писатель? Но писатель вообще не судим и суду не подлежит. «Писатель и потомство посмеются над таким судом, если бы он мог состояться; писатель презирает такой суд… Писатель, целиком взятый, столь нежный и целостный организм, что разбивать его на части и вырывать их из контекста нельзя. Тогда пришлось бы исключить и Достоевского, и Сологуба, и, конечно, Мережковского исключили бы 100 раз… Мы исключили бы и Гоголя, если бы жили в эпоху „Переписки с друзьями“ и проч., всякий раз поступали бы смешно и неплодотворно».

Розанов никогда не только не призывал к погромам, но и не унижал еврейский народ. Если бы он призывал к кровопролитию, тогда подобные призывы выпадали бы из сферы писательской деятельности и подлежали бы суду и тогда, говорит Вяч. Иванов, он первый стоял бы за «всевозможное опозорение» Розанова.

«Но здесь дело иное, — продолжает он. — Я встречаю с его стороны заявления, может быть, мне непонятные по своей психологической и этической связи, заявления парадоксальные, больше того, отвратительные, внушающие глубокое омерзение, — но если это омерзительное стоит в связи с писательской деятельностью, то здесь мой суд умолкает… Убеждаю Вас не исключать Розанова».