Розанов - [158]

Высоко оценил Розанов труд Мережковского о Толстом и Достоевском, на который нападал Н. К. Михайловский. Розанов считал, что «это совершенно новое явление в нашей критике: критика объективная взамен субъективной, разбор писателя, а не исповедание себя»^[563].

Вместе с тем Розанов сочувствовал и соглашался с Мережковским в критике религиозного учения Толстого: «Мережковский бросился грудью на Толстого, как эллин на варвара, с чистосердечной искренностью и большой художественной силой. Его дело, его право. Он вцепился в „неделание“, „не-женитьбу“, мнимое „воскресение“ и всяческую скуку и сушь Толстого последних лет»^[564].

Не менее лестно отозвался Розанов и о работе Мережковского «Гоголь и черт», в основе которой лежит столь «ненаучная» мысль: «Гоголь всю жизнь свою ловил черта». В книге Мережковского Розанов видит начало попытки проникнуть в психологию творчества писателя, в «метафизическое существо душевной жизни Гоголя», ибо до этого, в работах П. А. Кулиша, Н. С. Тихонравова, В. И. Шенрока «мы имели какое-то плюшкинство около Гоголя: собирание тряпок, которые остались после великого человека».

Особенностью творческой натуры Мережковского было то, что он, как говорил Розанов, «всегда строит из чужого материала, но с чувством родного для себя». «Семья» и «род», на которых все у Розанова построено, были совершенно чужды, даже враждебны Мережковскому. Но он всей душой воспринял розановскую идею, «уроднил ее себе», и Розанов замечает: «Он „открыл семью“ для себя, внутренно открыл, — под толчком, под указанием моим. И это есть в полном значении „открытие“ его, новое для него, вполне и безусловно самостоятельное его открытие (почему Михайловский не открыл?). Я дал компас и, положим, сказал, что „на западе есть страна“. А он открыл Америку. В этом его уроднении с чужими идеями есть великодушие» (56).

Обращаясь к проблеме «старого» и «нового» религиозного сознания, обсуждавшейся в философских журналах тех лет, Розанов отмечает, что так называемое «новое религиозное сознание» образовалось из двух течений: из того, что Достоевский в Пушкинской речи назвал «русским мировым скитальчеством», «тоскою русского человека», и из второго, более практического источника, приведшего к теоретическим выводам, — из нужд и потребностей семейной жизни человека.

Выразителем первого течения явился Мережковский, долго не читаемый массой общества, осмеиваемый журналистами и газетными обозревателями. Но он ушел в себя и книги, в упорное чтение, и из его огромной начитанности, из «глубокого, восторженного переживания множества чужих идей и родилось одно течение „нового русского религиозного сознания“»^[565]. Выразителем второго течения был сам Розанов, обратившийся к вопросам пола, брака и семьи.

«Сидели, сидели в одном гнезде и — рассорились»^[566], — так сказал Розанов о Мережковском и Н. Минском, которые, сидя оба в Париже, присылали в петербургские газеты статьи друг против друга. То же можно было сказать и о Мережковском с Розановым, которые еще недавно в зале Географического общества у Чернышева моста витийствовали и восседали за одним столом Религиозно-Философских собраний.

Прочитав начало романа Мережковского «Петр и Алексей», Розанов обнадеживающе писал: «Роман г. Мережковского, обещающий новый пересмотр „дела Петра и Алексея“, захватывает читателя самым живым волнением. Уже давно мы не имели большого романа из русской жизни. А тут и эпоха взята до того живописна, так идейно важна, и, в сущности, так еще не обсуждена, что каждая глава (я прочел лишь первую и пишу под живым ее впечатлением) рождает тучи мыслей»^[567].

Но вот трилогия окончена, последний роман прочитан. И отзыв Розанова весьма саркастичен. Более того, он уничтожающ. Историческим лицам и событиям в романе навязывается смысл, который едва ли они имели. Художественное воображение «скорее тепло, чем пламенно и, через силу ворочая неуклюжую руду разнородных материалов, едва сплавляет их краешками, а не дает единого и сложного металла».

Общий же вывод о достоинствах романа весьма прискорбный: «Лично мы считаем г. Мережковского гораздо более замечательным человеком, нежели замечательным писателем. Темы его часто важные и истинные, выше его сил, и даже выше его уменья хорошо их поставить и пламенно осветить. Невозможно не заметить, до чего он согбен, утружден этими темами; так и хочется сказать ему: „Отдохни, если не хочешь умереть“^[568].

А. Блок свою статью „Мережковский“ (1909) начал с припоминания розановских слов о трилогии „Христос и Антихрист“: „Когда-то Розанов писал о Мережковском: „Вы не слушайте, что он говорит, а посмотрите, где он стоит“. Это замечание очень глубокое; часто приходит оно на память, когда читаешь и перечитываешь Мережковского“^[569].

Откровенно отрицательную характеристику Мережковскому дал Розанов в связи с его выступлением в Религиозно-Философском обществе на тему о любви и смерти: „Мережковский есть вещь, постоянно говорящая, или скорее совокупность сюртука и брюк, из которых выходит вечный шум. Что бы ему ни дали, что бы ни обещали, хоть царство небесное — он не может замолчать. Для того чтобы можно было больше говорить, он через каждые три года вполне изменяется, точно переменяет все белье, и в следующее трехлетие опровергает то, что говорил в предыдущее“