Роза Марена - [2]

— Ну вот, взгляни на это, — говорит он, выбрасывая обе руки вперед ладонями вверх, а потом опуская их с хлопком к бедрам. — Взгляни на этот бардак.

Она протягивает к нему свою руку, показывая окровавленные кончики пальцев, — это выглядит как немой упрек, если она вообще способна в чем-то упрекать его.

— Я знаю, — произносит он так спокойно, словно ничего особенного не случилось. Он переводит взгляд с нее на разодранную книжку, поднимает несколько страниц с дивана, а потом наклоняется, чтобы достать листок, который валяется под кофейным столиком. Когда он вновь выпрямляется, она видит обложку, на ней нарисована женщина в крестьянской блузе, стоящая на носу корабля. Ее волосы живописно развеваются на ветру, а блуза открывает кремовые плечи. Название книжки, «Путешествие отчаяния», выведено ярко-красными буквами.

— Вот в чем беда, — говорит он и машет перед ее носом остатками книжки, как перед щенком, наделавшим на пол. — Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не оставляла здесь такое дерьмо?

На самом деле ответ простой — ни разу. Она знает, что точно так же могла бы сидеть здесь в углу с выкидышем, если бы он вернулся домой и застал ее смотрящей новости по телевизору, или пришивающей пуговицу к одной из его рубах, или просто дремлющей на диване. Для него настали тяжелые времена, женщина по имени Уэнди Ярроу доставила ему массу неприятностей, а с неприятностями Норман управляется просто — делит их с другими. «Сколько раз я тебе говорил, как я ненавижу это дерьмо?» — заорал бы он независимо от того, что он сейчас принимает за дерьмо. А потом, прямо перед тем как ввести в дело кулаки: «Я хочу поболтать с тобой, родная. Как следует и — по душам».

— Ты что, не понимаешь? — шепчет она. — Я теряю ребенка!

Это чудовищно, но он улыбается. И с улыбкой говорит:

— Ты можешь родить еще одного.

Так можно успокаивать малыша, уронившего трубочку мороженого. Потом он уносит разодранную книжку на кухню — швырнуть в мусорное ведро.

«Ты подонок, — мысленно говорит она, хотя ее рассудок не принимает в этом участия. Снова подступают судороги, на этот раз одна за другой, заползая в нее, словно какие-то жуткие насекомые. Она откидывает голову назад, в угол, и стонет. — Ты, подонок, как же я ненавижу тебя!»

Он возвращается из коридора и идет прямо к ней. Она перебирает ногами, пытаясь вжаться в стену, глядя на него безумными глазами. На мгновение у нее появляется уверенность, что на этот раз он хочет не просто причинить ей боль, а убить ее. Или забрать у нее ребенка, о котором она так долго мечтала. А это означает убить ее другим способом. Что-то нечеловеческое есть в том, как он исподлобья смотрит, когда приближается к ней, немного наклонив вперед голову и опустив руки вдоль туловища. Мышцы играют на его бедрах. Прежде чем ребятишки стали обзывать людей вроде ее мужа легавыми, у них было другое словечко, и теперь, когда он набычившись наступает на нее, это словечко приходит ей в голову, потому что он именно так и выглядит, — бык.

Она стонет, отчаянно мотает головой, перебирает ногами. Одна тапочка слетает с ее ноги и переворачивается. Она ощущает новые приступы боли, судороги вонзаются в ее живот, как якоря со старыми ржавыми лапами. Кажется, кровь из нее течет все сильнее, надо бы не шевелиться, но она не может совладать с собой. Когда он такой, как сейчас, она видит в нем… Нет, она ничего в нем не видит, перед ней нет ничего, кроме жуткой пустоты.

Он наклоняется над ней, укоризненно покачивая головой. Потом присаживается на корточки и просовывает под нее руки.

— Я не сделаю тебе больно, — говорит он, становясь на колени, чтобы поднять ее. — Перестань изображать из себя гусыню.

— У меня кровотечение, — шепчет она, вспоминая, как он говорил кому-то по телефону, что не будет двигать ее, ну конечно же, не будет.

— Я знаю, — отвечает он безучастно. Он оглядывает комнату, стараясь определить, где произошел несчастный случай, — она знает, о чем он думает, как если бы могла читать его мысли. — Все нормально, это прекратится. Они остановят кровотечение.

«Смогут ли врачи предотвратить выкидыш?» — Эта мысль мучает ее. Он пристально смотрит на нее и, по всей видимости, тоже читает ее мысли. «Я тебя ненавижу, — думает она. — Ненавижу».

Он несет ее через комнату к лестнице, становится на колени и устраивает у нижней ступеньки.

— Удобно? — спрашивает он.

Она закрывает глаза, не в силах больше смотреть на него. Нет, только не сейчас. Она чувствует, что если не закроет глаза, то просто сойдет с ума.

— Хорошо, — подтверждает он, словно она уже ответила, и когда она открывает глаза, то видит, как это уже нередко бывало, безучастное выражение его лица, пустоту. Словно все его чувства улетели куда-то, покинув тело.

«Будь у меня нож, я могла бы зарезать его», — думает она… Но снова не позволяет себе осознать эту мысль, а тем более додумать ее до конца. Это всего лишь далекое эхо, быть может, отзвук безумия ее мужа — такой же слабый, как шорох крыльев летучей мыши в заброшенном храме.

Тут же его равнодушное лицо искажается гримасой отвращения. Он встает, хрустнув коленными суставами. Оглядывает свою рубашку, чтобы убедиться, что на ней нет крови. Рубашка в порядке. Он смотрит в тот угол, где она рухнула.