Роза и Тис. Дочь есть дочь. Бремя любви. Рассказы - [178]

— Не понимаю; вы говорите так, как будто результат вас не интересует.

— Я не могу знать, каков результат.

— Но ведь есть цифры, статистика, новообращенные — обо всем этом писалось черным по белому!

— Да, да, но это опять техника, суетные подсчеты. Я не знаю, каких результатов хотел Бог и какие получил. Лаура, поймите простую вещь: если среди тех миллионов, что сходились меня послушать, Богу была нужна всего одна душа, и, чтобы получить ее, он избрал такое средство — этого уже достаточно.

— Из пушки по воробьям!

— По человеческим меркам это так. Но это наши трудности. Нам приходится применять человеческие мерки в суждениях о Боге — что справедливо, а что несправедливо. Мы не имеем ни малейшего представления, чего в действительности Бог хочет от человека, хотя весьма вероятно, что Бог требует, чтобы человек стал тем, чем он мог бы стать, но пока об этом не задумывался.

— А как же вы? Чего теперь Бог требует от вас?

— О, очень просто: быть обычным мужчиной. Зарабатывать на жизнь, жениться, растить детей, любить соседей.

— И вас это удовлетворит?

— Чего же мне еще хотеть? Чего может еще хотеть человек? Я, возможно, в невыгодном положении, я потерял пятнадцать лет обыкновенной жизни. В этом вы можете мне помочь, Лаура.

— Я?

— Вы же знаете, что я хотел бы жениться на вас — ведь знаете? Вы должны понимать, что я вас люблю.

Она сидела, страшно бледная, и смотрела на него. Нереальность праздничного обеда кончилась, они стали самими собой. Вернулись туда, откуда пришли.

Она медленно проговорила:

— Это невозможно.

— Почему?

— Я не могу выйти за вас замуж.

— Я дам вам время привыкнуть к этой мысли.

— Время ничего не изменит.

— Вы думаете, что никогда не сможете меня полюбить? Извините, Лаура, но это неправда. Я думаю, что вы уже сейчас меня немножко любите.

Чувство вспыхнуло в ней языком пламени.

— Да, я могла бы вас полюбить, я люблю вас..

Он сказал очень нежно:

— Это замечательно, Лаура… дорогая Лаура, моя Лаура.

Она выставила вперед руку, как бы удерживая его на расстоянии.

— Но я не могу выйти за вас замуж. Ни за кого не могу.

Он посмотрел на нее.

— Что у вас на уме? Что-то есть.

— Есть.

— Ради добрых дел вы дали обет безбрачия?

— Нет, нет, нет!

— Простите, я говорю как дурак. Расскажите мне, дорогая.

— Да, я должна рассказать. Я думала, что никому не скажу.

Она встала и подошла к камину. Не глядя на него, она заговорила обыденным тоном:

— Муж Ширли умер в моем доме.

— Я знаю. Она мне говорила.

— Ширли в тот вечер ушла, я осталась с Генри одна. Он каждый вечер принимал снотворное, большую дозу. Уходя, Ширли сказала мне, что уже дала ему таблетки, но я уже закрыла дверь. Когда я в десять часов зашла к нему спросить, не надо ли ему чего, он сказал, что сегодня не получил свою дозу снотворного. Я достала таблетки и дала ему. Вообще-то он уже их принял, вид у него был сонный, как бывает в таких случаях, но ему казалось, что он их еще не пил. Двойная доза убила его.

— И вы чувствуете себя ответственной за это?

— Я отвечаю за это.

— Формально да.

— Более чем формально. Я знала, что он уже получил свою дозу. Я слышала, как Ширли это сказала мне.

— Вы знали, что двойная доза его погубит?

— Я знала, что это может случиться.

Она через силу добавила:

— Я надеялась, что это случится.

— Понятно. — Ллевеллин не проявил никаких эмоций. — Он был безнадежен, да? Я хочу сказать, он остался бы инвалидом всю жизнь?

— Это не было убийством из милосердия, если вы это имеете в виду.

— Что было потом?

— Я полностью признала свою ответственность. Меня не судили. Встал вопрос, не могло ли это быть самоубийством — то есть не сказал ли Генри мне нарочно, что таблеток не принимал, чтобы получить двойную дозу. Таблетки всегда лежали вне пределов досягаемости, чтобы он не мог их взять в приливе отчаяния или гнева.

— Что вы сказали на это предположение?

— Я сказала, что так не считаю. Что Генри ни о чем подобном не думал. Он продолжал бы жить долгие годы, а Ширли ухаживала бы за ним, страдала от его эгоизма и дурного характера, жертвовала для него своей жизнью. Я хотела, чтобы она была счастлива, имела свою жизнь. Незадолго до этого она познакомилась с Ричардом Уайлдингом, и они полюбили друг друга.

— Да, она мне рассказывала.

— При обычном ходе вещей она бы развелась с Генри. Но Генри-инвалида, больного, зависящего от нее, — такого Генри она никогда бы не бросила. Даже если уже не любила. Ширли была верна, она самый преданный человек, какого я знала. Как вы не видите? Я не могла стерпеть, что вся ее жизнь будет разбита, потеряна. Мне было все равно, что станет со мной.

— Но вас оправдали.

— Да. Иногда я об этом жалею.

— Да, у вас должно возникать такое чувство. Но они ничего бы и не могли сделать. Даже если это не было ошибкой и если врач подозревал, что вы поступили так из милосердия, или даже не из милосердия, он понимал, что уголовного дела не будет, и не стал бы его поднимать. Другое дело, если бы заподозрили Ширли.

— Вопрос даже не возникал. Горничная слышала, как Генри сказал мне, что таблеток ему не давали, и просил дать.

— Да, для вас все сошло легко — очень легко. Что вы теперь об этом думаете?