Роза и Тис. Дочь есть дочь. Бремя любви. Рассказы - [171]

Лица, колышущаяся масса лиц, удаленные на расстоянии, встающие рядами. Ждущие, жаждущие…

А что он? Всегда одно и то же.

Холодность, отголоски страха, пустота, ожидание.

И вот доктор Нокс встает и… слова идут, спешат сквозь мозг, рвутся с губ… Не его слова — никогда это не были его слова. Но слава, экстаз от произнесения этих слов — это остается ему.

(Вот тут-то и таилась опасность. Странно, что он смог понять это только теперь.)

И последствия: льстивость женщин, сердечность мужчин, чувство смертельной усталости, тошнота, — а тут радушие, поклонение, истерия.

И он сам, хотя и пытался сделать все, что мог, больше не посланник Божий, а несовершенное человеческое существо, гораздо меньшее, чем те, кто смотрел на него с глупым обожанием, — потому что дар покинул его. В нем не осталось ничего от человеческого достоинства. Слабое, больное создание, полное отчаяния, черного, опустошающего отчаяния.

«Бедный доктор Нокс, — говорили люди. — У него такой усталый вид. Усталый. Все более и более усталый…»

Физически он был сильным человеком, но не настолько сильным, чтобы выдержать пятнадцать лет подобной жизни. Тошнота, головокружение, сердцебиение, провалы в памяти, обмороки — все ясно: полный износ организма.

Итак, горный санаторий. Лежишь без движения, уставившись в окно, за которым темные ветви сосен разрезают полотно неба, и круглое розовое лицо склоняется над тобой, и серьезные совиные глаза за толстыми стеклами очков.

— Курс лечения будет длительным. Наберитесь терпения.

— Да, доктор.

— К счастью, у вас сильный организм, но вы беспощадно его эксплуатировали. Сердце, легкие — все органы так или иначе затронуты.

— Хотите подготовить меня к тому, что мне предстоит умереть?

Вопрос был задан с легким любопытством.

— Нет, конечно. Мы вас снова поставим на ноги. Как я уже сказал, лечение будет длительным, но вы выйдете отсюда здоровым. Только…

Доктор колебался.

— Только что?

— Вы должны понять, доктор Нокс. В будущем вам следует вести тихую, спокойную жизнь. Больше никаких публичных выступлений. Ваше сердце этого не выдержит. Никаких трибун, никаких речей, никакого напряжения.

— Но после отдыха…

— Нет, доктор Нокс! Сколько бы вы ни отдыхали, мой приговор остается прежним.

— Понятно. — Он подумал. — Понятно. Израсходовался?

— Именно так.

— Израсходовался. Инструмент, который Бог использовал для своих целей. Хрупкий человеческий инструмент не выдержал. Изношен, отправлен в отставку, выброшен вон.

И что же теперь?

Вот в чем вопрос. Что дальше?

В конце концов, что ты такое, Ллевеллин Нокс?

Он должен это выяснить.

2

Голос Уайлдинга мягко вторгся в его думы.

— Имею ли я право спросить, каковы ваши планы на будущее?

— Нет у меня никаких планов.

— В самом деле? Возможно, вы надеетесь вернуться…

Ллевеллин прервал его с некоторой жесткостью в голосе:

— Назад пути нет.

— Какая-то иная форма деятельности?

— Нет. Полный разрыв. Так надо.

— Вам так сказано?

— Не в таких словах. Публичная жизнь исключается, это главное. Никаких выступлений. Значит, конец.

— Спокойное, тихое существование где-нибудь в глуши. Существование — это не для вас, я понимаю. Но стать священником в какой-нибудь церкви?

— Я был вестником, сэр Ричард. Это совсем другое дело.

— Извините. Кажется, я понимаю. Вам предстоит начать совершенно новую жизнь.

— Да, частную жизнь. Как и положено человеку. Мужчине.

— Так что же вас смущает и тревожит?

— Не в том дело… Видите ли, за те недели, что я живу здесь, я ясно понял, что я избежал огромной опасности.

— Какой опасности?

— Человек не выдерживает испытания властью. Она разлагает его — изнутри. Сколько еще я мог бы продержаться, пока в меня не заползла эта зараза. Я подозреваю, что она уже начала свое действие. В те моменты, когда я говорил перед огромными толпами людей, не начинал ли я думать, что это говорю я, что это я шлю им послания. Я знаю, что им следует и чего не следует делать. Я был уже не проводником посланий Бога, а представителем Бога. Понимаете? Человек, вознесенный над другими людьми.

Несколько успокоившись, он добавил:

— Господь в доброте своей спас меня от этого.

— И после всего, что случилось, ваша вера не уменьшилась?

Ллевеллин засмеялся.

— Вера? Мне это слово кажется странным. Разве мы верим в солнце, луну, стул, на котором сидим, землю, по которой ходим? Если есть знание, зачем еще вера? И выбросьте из головы мысль, что я пережил какую-то трагедию. Нет. Я шел заданным мне курсом — и сейчас иду. Правильно было то, что я приехал сюда, на остров; правильно будет, что я уеду, когда придет время.

— Вы хотите сказать, что получите… как вы это называете — приказ?

— О нет, не столь определенно. Но понемногу определится дальнейший курс, и он будет не только желательный, но и неизбежный. Тогда я начну действовать. Мне все будет ясно — куда я должен ехать и что делать.

— Так просто?

— Да. Попробую это объяснить. Это вопрос гармонии. Неверный курс — я имею в виду не зло, а ошибку — его сразу чувствуешь, как будто споткнулся во время танца или взял фальшивую ноту. — Поддавшись воспоминанию, он сказал: — Будь я женщиной, я бы сказал: как будто упустил петлю при вязании.