Роза - [56]

— Это мама! — кричит Тонна.

— Нет, — изменив голос, отвечает баронесса и спешит прочь.

— А ты думала — мама! — говорит старшая Алина и хохочет над обознавшейся сестрёнкой.

Баронессу будто толкает кто, она что-то быстро-быстро говорит сэру Хью, тот кивает и улыбается. Вдруг баронесса бежит обратно, кидается к девочкам, она тискает, обнимает их, она говорит:

— Идите к маме, мы едем, едем! Скорей, скорей! На пароход! О, мои ненаглядные!

И баронесса хватает обеих дочек за ручки и увлекает их за собой. И сэр Хью улыбается им навстречу. И все вчетвером они спускаются к пристани.

Мак вышел из конторы, он тоже направился к пристани, и я пошёл вместе с ним. Я по всей форме простился с детками, я благодарил их за всё, за всё, а они мне в ответ делали книксены. А когда уж лодка их везла к пароходу, они махали платками и что-то кричали мне и дедушке. Так я до сих пор их и помню.

Потом уж мне рассказали, что баронесса было хотела поразведать о положении сэра Хью в Англии, прежде чем выходить за него замуж и брать туда дочек, но в последнюю минуту не смогла с ними расстаться. Что ж, это делает честь её сердцу.

На другой день было воскресенье, и как же долго тянулось оно, как тихо стало без деток. Ещё до обеда послали за Крючочником, ему поручались серебряные ангелочки, их следовало снова унести из гостиной и водворить на кровати Мака. Всё возвращалось на круги своя. Мак лично присматривал за операцией. Наконец, призвали тихую, скромную горничную Маргрету, чтобы она полюбовалась новым убранством спальни.

Вечером я простился с Маком, со всеми его домочадцами и отправился к Хартвигсену. Я решил, что не буду растягивать прощанья, да, я извлёк кой-какие уроки из прощания Арентсена с Розой. «Ах, так ты дожидаешься последнего слова? Какое оно будет?». С какой издевкой он это спросил тогда! Он со всем на свете уже тогда рассчитался.

Хартвигсен снова благодарил меня за мои картины, которыми я украсил его стены, он спрашивал моего совета, где бы повесить зимний пейзаж, когда будет готова рама. Роза была сама любезность, выставила вино и печенье. Поговорили о баронессе, как она уехала не простясь, потом о сэре Хью, о его ребёнке, о треске, о Маке, потом о Мункене Вендте, к которому я собрался идти. Отчего же я всё сидел? Роза, верно, просила своего мужа, чтобы не уходил, когда я приду, она, разумеется, всего лишь просила его помочь ей меня развлекать беседой. И Хартвигсен помогал. Наконец он встал и сказал:

— Но вы должны перед дорогой глянуть на принца!

Роза тоже встала и сказала:

— Нет-нет, я сама его принесу!

— Ну вот, мне не доверяют! — добродушно расплылся Хартвигсен.

И Роза спустилась с принцем, и мы ещё и о нём немного поговорили. И я поблагодарил за всё и откланялся. Роза встала с ребёнком на руках и протянула мне руку, она меня тоже благодарила за приятное общество. Когда я был на пороге, она всё сидела и прижимала ребёнка к груди. Хартвигсен проводил меня на крыльцо и сказал ещё несколько добрых слов.

Последних слов.

Придя к себе, я горячо помолился Богу, на Него одного и была отныне вся моя надежда. Ночью я не уснул. Любовь жестока. Я считал часы, то ложился на постель, то снова садился на стул, и так до утра. Ещё не было четырёх, когда я взял моё ружьё, мой мешок и отправился лесом на север.

А всё это я написал так, чтобы скоротать время. Я ведь, собственно, ничего такого и не умею; я только собрал кой-какие воспоминания, кой-какие клочки бумаги, тут не нужно большого искусства.

И на этих страницах о ком только речь не идёт, а по мне — об одной-единственной.