Роялистская заговорщица - [81]

– Он! И он же только что наклеветал мне… О подлец!

– Убийца моей матери, – вскричала Марсель, – посмей только сказать мне в лицо, что ты не убил того человека на Севрском мосту!

Лавердьер молча оглядывался. Маларвик стоял к нему спиной.

– Генерал, – обратилась Регина к генералу Кольвилю, – вы слышите, совершено зверское преступление. Те люди ни в чем не повинны. Спасите его, молю вас… – И с храбростью, доходящей до величия, она прибавила: – Месье де Лорис, которого приговорили к смерти, – мой жених, и я люблю его…

Кольвиль обернулся к Лавердьеру:

– Вы убили этого человека?

– Да, но честно… в дуэли.

Англичанин перчаткой, которую держал в руке, коснулся его лица.

– Надеюсь, господа, что кто-нибудь из вас расправится с этим человеком.

Затем, обращаясь к Регине, он сказал:

– Если еще не поздно, маркиза, я постараюсь исправить то горе, какое негодяй этот причинил вам.

– Я послал за почтовой каретой, – заметил аббат. – Она подана.

– В котором часу? – решилась спросить Регина.

Кольвиль поднял руку, чтобы ее прервать, не решаясь ей ответить.

Через несколько минут карета уже неслась по дороге в Сен-Клу, в ней были англичанин, аббат Блаш и обе женщины, которые обнимались со слезами на глазах.

А вот что происходило в это время в гостиной. Тремовиль подошел к Лавердьеру со словами:

– Милорд Кольвиль дал вам пощечину: не желаете ли вы получить от меня удовлетворение за понесенное вами оскорбление?

Лавердьер, с вытянутым лицом, походил на пойманного дикого зверя.

– Месье Гектор де Маларвик, – произнес он во всеуслышание, – как вы полагаете, не следует ли вам быть моим секундантом?

– Мне? Что у меня общего с вами?

– Вы отрекаетесь, что если я убил этого человека, то по вашему приказанию?

– Господа, – спросил Гектор совершенно хладнокровно, – кто желает быть защитником этого господина? Я лично не унижусь до расправы с ним.

– Посмотрим! – вскричал Лавердьер.

И, набросившись на Маларвика, он ударил его по лицу. Их выпроводили в сад. Началась отчаянная, дикая дуэль.

Оба противника были одинаковой силы, одинаковой ловкости. Лавердьер первый был задет в плечо. Но авантюрист со всей энергией, чуть не ползком, нанес Гектору Маларвику рану в живот, которая была смертельна. И в ту минуту, когда все окружили умирающего:

– Когда-нибудь свидимся, но пока мой час еще не пришел, – с этими словами Лавердьер одним прыжком исчез, прежде чем успели схватить его.

ХХII

Перед военным судом Жан Шен и де Лорис защищали себя без всякого хвастовства, но и без унижения. Для натур честных, проникнутых истиной, от которой они не в состоянии отступать, защита несложна. Капитуляция была объявлена. Им это не было известно; пока не было получено официального извещения на аванпостах, долгом солдат было не пропускать завоевателей, все равно каким образом. В ночное время англичане хотели перейти через границу, которую они охраняли, и они дрались, чтобы защитить ее.

Один против десяти, конечно, это было безумно, но то был долг. Они исполняли службу. Спрошенные отдельно, Жан Шен и Лорис дали те же ответы.

Приведенные на суд, они дали те же объяснения.

Жан Шен сказал:

– Мы не оправдываемся, мы только выясняем дело. То, что мы сделали, мы были обязаны сделать, иначе мы были бы изменниками своей страны.

– Вам было неизвестно, что капитуляция подписана?

– Полковник, – ответил Жан Шен тому, кто его спрашивал, – вы солдат, я бы не усомнился в ваших словах. Не признаю за вами права сомневаться и в моих словах.

– Какое вы можете представить доказательство суду?

– Если бы у меня были доказательства, я бы знал, что капитуляция подписана. Я слышу это от вас, я вам верю; если вы мне не верите – ваше дело!

Члены суда были связаны законом.

Капитан Жан Шен и поручик виконт де Лорис были приговорены к смерти.

Тем не менее военные судьи послали решение суда на утверждение лорду Кольвилю.

Совесть требовала его последнего слова.

Обоих приговоренных поместили вместе.

Было восемь часов. В одиннадцать они должны быть расстреляны.

Они были одни, вдвоем, в комнате нижнего этажа дома, который несколько лет позже по случаю убийства Кастэнга приобрел мрачную известность отеля Черной Головы.

У дверей стоял часовой.

Заключенные протянули друг другу руку.

– Пришла наша смерть, – начал Жан Шен… – Вы умираете из-за меня, простите.

– Что вы хотите этим сказать?

– Это часы откровения, месье Лорис, и поверьте, что если я хочу воскресить в вашей памяти некоторые обстоятельства, то только потому, что меня вынуждает на это совесть. Месье Лорис, разве вы были патриотом?

Лорис вздрогнул. Жан Шен смотрел на него с протянутой рукой; он вложил свою руку в его и начал:

– Нет. Теперь мне ясно, что вы подразумеваете. Действительно, я прозрел с того дня, как я услыхал вас и ваших сотоварищей. Но я еще не проникся тогда вполне истиною. Вы говорили об отчизне, но тут были и побочные соображения – форма правления, ваша ненависть в Бонапарту. Вы понимали друг друга, я вас не понимал. Когда во Флоренне я не согласился на измену, это было скорее в силу инстинкта, чем убеждения. Знаете ли, когда я понял, что такое отечество? Это когда при мне неприятель, чужестранец, убивал одного из наших, приговаривая: fod! caput! Может быть, это были не те именно слова, но они звучали так чуждо, дико. Быть убитым на иностранном языке, – прибавил он, смеясь, – показалось мне ужасным. Я познал разделение рас, эту истребительную борьбу. Я почувствовал то, чего не сознавал раньше, я понял, что отечество – это большая семьи, и мне захотелось защищать Францию, как бы я защищал мою мать.