Роялистская заговорщица - [64]

– Да, я слышал, что будто бы солдаты, эти люди, которые готовы пожертвовать жизнью за трехцветный лоскут, поклялись запереть ворота Парижа, чтобы не пропустить наших друзей, и даже в случае нужды взорвать город и погибнуть вместе с ними.

– Вот настоящие-то идеи революционеров! – воскликнул Гектор де Маларвик. – Пускай взлетят на воздух те, кто разделяет эти взгляды, а мы-то при чем?

– А вы просто взлетите, не в силу убеждения, – заметил аббат, – вот и вся разница.

– Париж не принадлежит этим разбойникам. Париж принадлежит королю и его союзникам.

– То же самое говорят и пруссаки.

– И они правы. Пусть лучше им завладеют пруссаки, чем якобинцы.

В эту минуту маркиза, которая все время дремала или, по крайней мере, была совершенно безучастна к тому, что говорилось вокруг нее, нагнулась к окну и стала в него смотреть.

При вечернем освещении лицо ее казалось бледным, глаза, обрамленные синевою, лихорадочно блестели. Она была красивее, чем когда-либо, она казалась, так сказать, идеализированной, еще более изящной.

Гектор де Маларвик, молодой человек, довольно фатоватый, краснолицый, дышащий здоровьем, поспешно обратился к ней.

– Мы в лесах Марли, – проговорил он, – подъемы довольно крутые, но ямщики уж слишком бесцеремонны: вот я их сейчас…

Она остановила его знаком.

– Не надо, – сказала она, – доедем и так.

Каков бы ни был смысл этой фразы, Гектор вообразил, что он отвечает на нее, сказав:

– Король был 28-го в Камбре благодаря неожиданному нападению пруссаков, которые вымели бонапартистов. Он должен скоро быть в Париже. Хорошо, если бы он нашел там преданных ему людей, а вы, маркиза, из них первая.

Не отвечая ему, Регина сказала:

– Если лошади устали, надо дать им отдохнуть, а я буду рада выйти и немного пройтись пешком.

– Еще несколько метров, и подъем кончится, – уверял Гектор.

– Я желаю выйти, – проговорила сухо маркиза.

– Вы наша королева, – заметил Маларвик в восторге от своей игры слов, думая, что Регина ничего подобного никогда не слышала. – Позвольте вам предложить руку.

– Маркиза уже обещала мне свою руку, – объявил аббат, которому Регина сделала знак. – Она, вероятно, не пожелает изменить слову, данному ее покорному слуге.

«Странно, – подумал Маларвик, – где и когда могла она дать ему слово».

Но аббат уже высунулся в окно и крикнул ямщику остановиться.

– Однако, маркиза… – начал Гектор.

– За месье Блаш право давности, – заметила Регина, придерживаясь за плечо аббата и выскакивая из кареты.

Вся в черном, закутанная в коричневое шелковое манто с капюшоном, который ниспадал на лоб, Регина была точно в трауре.

Она подхватила аббата под руку и увлекла его вперед. Убедившись, что их не услышат, она внезапно спросила:

– Жив ли он?

– Клянусь честью, маркиза, это мне неизвестно.

– Скажите мне правду, молю вас. Вы, конечно, получили мое письмо; раз вы были в назначенном месте свидания, у вас было время навести справки о нем, – скажите мне все, что вы знаете. Не буду говорить вам, что я тверда духом и что весть о несчастии перенесу спокойно, это была бы ложь, недостойная меня. Вы, месье Блаш, который знали его, любили его, вы поймете меня. Жив ли он?.. Не…

Она не могла выговорить ужасного слова. Аббат взял ее за руку и, сжимая ее, проговорил:

– Вас тоже я знаю лучше, чем вы сами себя знаете… так же хорошо, как я знал этого бедного Жоржа…

– Вы говорите о нем, точно… его нет в живых.

– Вы хотите знать правду, так слушайте. С той минуты, как он покинул штаб Бурмона, этого негодного изменника…

– Что вы сказали?

Аббат сжал с новою силою ее руку.

– Дитя мое, вы молоды и живете в мире лживых и обманчивых иллюзий. Мне шестьдесят лет, я все видел и все понял и пришел вот к какому выводу: «то, что справедливо, то справедливо, что несправедливо, то несправедливо». Как видите – банальность. А между тем из нее вытекает, что человек, который изменяет данному слову, – преступник. Присягал Бурмон или нет Наполеону? Да, и он изменил ему, он преступен…

– Ради короля!..

– Прошу вас, замолчите, или я буду резок. Вы были воспитаны в особом почтении к второстепенным принципам, тогда как существует только один главный, несомненный: это – честность. Бесчестно изменить делу, которому дал клятву служить.

– Но ведь Бурмон не дрался против…

– Против французов – договорите это слово, оно просится у вас на уста, и вы не решаетесь его произнести. Он, действительно, не дрался. Что значит дезертировать накануне битвы, поселить в армии беспокойство и отчаяние? Это не значит стрелять по ней из ружья… Это более подло!

– Месье Блаш, зачем говорите вы мне все это?

– Зачем? А вот зачем: если Лорис убит, бедный Лорис, которого вы любите, человек редких душевных свойств, если нам не суждено его более видеть, его смертью мы обязаны этим злым и фальшивым теориям. Он был наивен… Вспомните, он не хотел служить Бонапарту, вы его заставили. Он послушался вас, но с той минуты, как он веялся за шпагу, этот честный ребенок сказал себе, что он взял на себя известное обязательство. Ему непонятны были эти придворные тонкости, в которых вы считали его таким опытным, а между тем вы ему верили, когда он говорил вам, что вас любит. А что, если бы он вам солгал, что бы вы сказали?