Роялистская заговорщица - [34]

И патриот Фуше с грустью склонил голову.

– Но неужели нет никаких указаний, по которым можно было бы напасть на след этих преступников?

– Указания всегда есть… у министра полиции, – заметил с усмешкой Фуше. – Но верны ли они?

– Их можно проверить.

– Положим. Но только помните, что я ничего не утверждаю, и если вы поступите неблагоразумно…

– Ты отречешься от нас, – сказал Картам. – Будь покоен, какая нам охота ссылаться на тебя?

– Дело в том, что то, что нам, полицейским, – признаю это название и для себя, – кажется подозрительным, для других не имеет никакого значения. Знаю, что одна дама весьма уважаемого, знатного рода, роялистка до фанатизма, нечто вроде Девы с лилией, преследует с ожесточением цель низвержения Наполеона. Я знаю, что ее дом – центр заговора. Это женщина умна, Каталина в юбке, у нее есть лазутчики, она в сношениях с иностранными державами. Вчера у нее было собрание вандейцев. Сегодня утром она выехала, – куда?

– Но кто же эта женщина?

– Вы ее тоже знаете, она сегодня ночью… – И он продолжал медленно, устремив взор на Жана Шена: – Пробралась на ваше собрание заговорщиков.

– Ея имя! Ее имя! – воскликнул Жан Шен.

– Маркиза де Люсьен, рожденная де Саллестен, – ответил холодно Фуше.

Жан Шен смертельно побледнел.

– Вот видите, – продолжал Фуше, делая вид, что не знает настоящей причины его волнения, – миллионерша, в родстве с самыми именитыми семьями Франции.

– А если эта женщина предает Францию, что в ее богатстве, в ее имени? – заметил Жан Шен, преодолев свое волнение.

– Людовик XVI тоже был именитого рода, – прибавил Картам.

– Я не жду ничего хорошего от этой женщины… Впрочем, я, кажется, увлекся и рассказал вам больше, чем следовало. Воспользуйтесь этим по своему усмотрению. Теперь вы знаете, что свободны… у меня много дел… Прощайте!

И он направился к двери, чтобы проводить своих собеседников.

– Известно ли тебе, по крайней мере, – спросил Картам, – куда направилась эта продавщица родины?

– Нет, но об этом легко догадаться. Притягательная сила действует на севере. Кстати, какая еще птичка попалась вместе с вами? Я велел его выпустить, не справляясь даже об его имени. Вероятно, волчонок якобинец.

– Не совсем то, – ответил Картам, – дворянин, да еще весьма знатный, славный малый, хотя роялист до чертиков, и отделал же он твою полицию!

– Его имя?

– Виконт де Лорис.

– Вот как! – заметил Фуше самым равнодушным тоном. – Жених маркизы де Люсьен.

Во второй раз Жан Шен переменился в лице. Но Фуше, который торопился выпроводить посетителей, открыл уже дверь; вошел служитель, чтобы проводить их.

– Прощай, Картам, – проговорил Фуше.

– Прощай, Фуше.

Дверь закрылась за ними.

Фуше стоял не двигаясь, устремив взор в стену.

– Черт возьми! – проговорил он. – Недурно устроилось. Роялисты предают и мне благодарны… Якобинцы узнали об этом от меня и примут это во внимание… я уравновесил силы.

XI

Из всех трагических кризисов, через которые прошла Франция, тот, который история назвала именем, не заключающим в себе ни хвалы, ни порицания – кризис Ста дней, один из самых печальных и вместе с тем один из самых своеобразных.

Никогда Франция, обыкновенно столь определенная, сознательная, даже в своих ошибках, в своих увлечениях, не была менее решительна.

В продолжение этих трех месяцев точно не хватало ей равновесия, и какое-то непрерывное колебание нагоняло дремоту на мозг страны.

Странный период: в 1814 году большинство населения приветствовало Бурбонов как освободителей. После всех кровопролитий истощения это был покой, мир! Тому, кто обеспечивал его, оно отдавалось без задней мысли: хартия казалась ему возобновлением либеральных традиций.

Но вот все дореволюционные мертвецы, феодалы, акробаты Людовика XIV и рядом с ними всевозможные ханжи, от которых только требовалось немножко более терпения и лицемерия, порешили силой вернуть Францию в прокрустово ложе, с которого она сбежала, оставив на его железной решетке клочки своего мяса и следы крови.

Эти воскресшие превратились в подстрекателей, махали своими саванами вместо знамен, приказывая всем следовать за ними, и тому, кого вчера еще ненавидели, которого вчера еще страшились, Наполеону, стоило только проявить свою смелость, чтобы Реставрация, это ничтожество, воздвигнутое ни на чем, рухнуло.

Но в эти несколько месяцев Франция забыла, чем был император.

Обманывая сама себя, принимая мечты за действительность, она убедила себя, что человек, который вернулся, был не тот, который уехал: остров Эльба сотворил это чудо, это превращение самого отвратительного деспота в самого кроткого освободителя.

Для наивной массы это было торжество веры – пришествие Мессии.

Но политики не так относились к положению вещей: они требовали немедленно политического равновесия, учреждения парламента, подчинения исполнительной власти власти законодательной. Настала непроглядная ночь, все требовали света, света полного, мгновенного, ослепительного.

Наполеон, в высшей степени проникнутый диктаторским чувством, усиливавшимся уверенностью в том, что он один в состоянии отвратить опасность, сперва сопротивлялся, потом не выдержал; он согласился на уступки, которые могли быть только временными; он слишком хорошо знал людей, чтобы не понять, что раз он явится победителем, любые сопротивления легко устраняются при помощи плебисцита или голосованием без всяких записок, а после победы он легко справится с беспокойным либерализмом. Если же он побежден, к чему же тогда бороться? Он знал заранее свой приговор.