Роялистская заговорщица - [11]

И он в благоговейной непорочности молодости согласился на этот договор, веря, как и она, что он его не нарушит; с сладкой болью бравируя опасностью, жил, перенося искушения, как мученики переносили пытки, умеряя с героической беззаботностью огонь в крови, которому суждено было запылать только на алтаре воскресшего королевского достоинства.

По временам у него в душе поднимались протесты, но он тщательно скрывал это: он любил Регину со всей страстью своих двадцати пяти лет, со всей непоколебимой верностью. По временам завеса, которой они сами себя отделяли, отдергивалась, и она являлась ему в настоящем свете – женщиной, молодой, прекрасной, внушающей страсть… Но вот она глядит на него, и в ее глазах ничего, кроме преданности, экзальтации до мученичества.

Слова просились на его уста, но она поднимала на него свой взор, и в глубине ее голубых глаз он видел свет лучей точно освещенного лампадой алтаря, и он молчал, опускался на колени и благоговейно целовал подол ее платья.

Дело в том, что в этой реальной борьбе женщины с целым обществом было настоящее величие. Наполеон, при всем своем недоверии, не знал этого противника, быть может, самого опасного, потому что он был самый таинственный.

До сих пор у нее не было минут слабости, она не признавала никаких опасностей. Не бледнея, она взошла бы на эшафот вместе с побежденным заговорщиком. Почем знать, может быть, она вонзила бы кинжал прямо в сердце разоблаченного изменника?

Отважная, она нисколько не заботилась о своей репутации: она знала, что все считали Лориса ее любовником. Но она знала, что это неправда, – какое же ей дело до всего остального? Она себя достаточно высоко ценила, чтобы заставить других ее уважать, и она умела заставить опускать глаза самых смелых.

Только один решился сказать про нее:

– Прекрасная мадам де Люсьен – Жанна д’Арк, которая сгорит раньше костра.

Правда, это был Людовик XVIII, который, может быть, знал женщин лучше, чем политику.

На это она только улыбнулась: ее любовь к Лорису, действительно искренняя, была для нее защитой, тем доверием, которое он ей внушал: уверенная в нем, она верила в себя.

Когда событие 20 марта в несколько часов разрушило труд всей ее жизни, у нее не было ни одной минуты отчаяния или нерешительности: она одобряла короля, что он не дожидался узурпатора на пороге своего дворца. Не ему было умирать солдатом.

Она осталась в Париже, невзирая на возможность изгнания, смерти, тюрьмы, желая видеть неприятеля воочию. Быть может, ее женское самолюбие было задето равнодушием деспота; занятый другими делами, он предоставил Фуше заботу о ее безопасности, а герцогу Отрантскому, который принимал участие во всех интригах, даже в тех, которые замышлялись против него, – маркиза была нужна. Ее не мешало иметь в Париже, как де Витроля в Венсене.

Она занимала отель на окраине Парижа, в конце Университетской улицы. Ее парк тянулся до эспланады Инвалидов. Она жила одна, с компаньонкой и слугами; ее дом был центром, куда стремились все воинствующие надежды.

В этот день, то есть накануне Шан-де-Мэ, мадам де Люсьен сидела в маленьком салоне нижнего этажа, выходящего в сад, из которого в открытые двери врывалось благоухание цветов и распространялось по всему дому; облокотясь на лаковое бюро, она читала письма, полученные из-за границы.

Коалиция не разоружалась, напротив, она напрягала последние усилия. Наполеон не признавался Европой, его лазутчики задерживались на границах; на его письма, на его примирительные обращения, на все его предложения ответа не было; он был, но его как будто не существовало.

Странная и вместе с тем плачевная минута нашей истории, всеобщее проклятие, напоминающее собой отлучение от церкви в Средние века, проклятие, которое находило себе отголосок во всех сердцах, во всех умах, сознающих императорский деспотизм, и только истинная Франция, великодушная к тому, кто поставил ее вне законов наций.

Что могло сравниться с этим поразительным, раздирающим сердце символом тревог, который внес в душу всех это непомерное честолюбие? Эта молодая, прелестная женщина, которая была рождена для жизни, для любви, отдавалась со страстью изучению всех средств к низвержению этого вымышленного героя, хотя бы ценой погибели отечества!

В настоящую минуту Регина де Люсьен была всецело во власти демона интриги, которому она отдалась.

Она была поразительно хороша: на ней было платье из легкого сукна с длинной талией, вопреки имперским модам на груди этой женщины-девственницы, которая при малейшем кокетстве внушила бы столько страсти, был скромно повязан фишю а-ля Шарлотта Корде, а на черных роскошных волосах, убранных короной, на которых так кстати были бы бриллианты, был надет чепчик Марии Антуанетты. Да, Регина была удивительно красива, и вместе с тем в ней было что-то странное. Красивы были ее большие голубые глаза, ее красные молодые губы, ее тонкий, с маленькой горбинкой нос, овал ее лица с нежной, бледно-розовой кожей.

Поражал в ней ее вид величия, и это было в ней не притворно: ведь она была единственная в своем роде. Ее точно озаряли какие-то лучи, придавая особую белизну ее высокому лбу, ее изящным рукам маркизы.