Ровным счетом ничего - [2]

Вашему

Венцелю.

ДВЕ МЕЛОЧИ

В первую очередь каждый должен заботиться о самом себе, чтобы повсюду чувствовать себя легко и беззаботно. У тебя есть склонность постоянно думать о других и забывать о себе? Поблагодарят ли тебя за это другие, способны ли они на такое? Никто не хочет быть обязанным другому тем, чего он добился. Только самому себе. «Я обязан этим самому себе», — любят говорить люди. Если же ты всего лишь думал о ком-нибудь, то этим ты еще нисколько ему не помог, самого же себя ты, возможно, при этом порядком запустил. Знаешь, тех, кто пренебрегает собой, обычно и другие не любят.

Шел я себе, шел, и пока я все шел себе своей дорогой, повстречалась мне собака, и я обратил на милое животное самое пристальное внимание, довольно долго не спуская с него глаз. Ну не глупый ли я человек? Разве разумно ради собаки останавливаться на улице и терять драгоценное время? Но пока я так вот себе шел, у меня вовсе не было чувства, что время драгоценно, и потому немного спустя я преспокойно зашагал себе дальше. Я подумал: «Как же сегодня жарко», — а погода и в самом деле была вполне теплой.

ПЕЙЗАЖ

Кругом была просто жуть. Неба не было вовсе, а земля промокла насквозь. Я шел и, шагая, задавался вопросом, не лучше ли повернуть назад и возвратиться домой. Но нечто неопределенное влекло меня, и я продолжал свой путь через всю эту мрачную хмарь. В бесконечной тоске, царившей вокруг меня, я находил удовлетворение. Чувство и воображение мое воспряли в этой мгле, в этой серости. До чего все было серым! Я замер, очарованный красотой безобразия, завороженный надеждой посреди безнадежности. Мне показалось, что отныне мне будет уже невозможно надеяться на что-либо. А потом мне показалось, будто сладостное, неизъяснимо очаровательное счастье крадется по скорбной земле, и я словно слышал звуки, но вокруг была тишина. Еще один человек шел сквозь эту чащу, сквозь эту тоскливую тьму. Его закутанная фигура казалась даже чуть чернее окрестной черноты. Кто был он и что ему было нужно? А там вскоре показались и другие черные фигуры, но ни одна из них не обращала внимания на другие, каждая, казалось, была поглощена собой. И я тоже не заботился более о том, зачем и куда они направляются в этой тьме, а был занят самим собой и держал путь в собственную непроглядность, хватавшую меня мокрыми, холодными руками и заключавшую меня в объятья. И казалось мне, будто некогда я был королем, а теперь вот вынужден скитаться нищим по свету, в котором такая бездна невежества, такая бездна беспробудной и мрачной тупости и бесчувственности; казалось мне, будто навсегда стала тщетной доброта и навсегда стали невозможными честные намерения, и будто все бессмысленно, и будто все мы лишь малые дети, заранее обреченные на глупости и несбыточные мечты. И тут же вновь все, все стало хорошо, и я с невыразимой радостью в душе зашагал дальше через прекрасную кроткую тьму.

ПОРТНИХА

В старом, а то и прямо-таки древнем доме в переулке Обергассе жила, как мне рассказывали, молодая симпатичная женщина, портниха по профессии и призванию. Она жила в большом, похожем на зал покое, который, по нашему мнению, больше подходил бы для собраний ученых мужей или городских депутатов, чем для жилья жизнерадостной и обожавшей наряды женщины. Молодой модистке едва удавалось заснуть по ночам. Читатель, а каково было бы тебе на ее месте? Хотел бы ты жить в такой мрачной, старой комнате? Наверняка и ты не смог бы там по-настоящему заснуть. Комната была такой большой, тишина, в ней царившая, такой странной, а тьма такой непроницаемой, таинственной и непостижимой! Можно было окунуть в этот мрак палец, словно в какое-то густое черное молоко, до того плотной была темнота в этой жутковатой комнате. Словно отрешенная от всего добропорядочного и образованного мира, лежала там долгими, полными терзаний, мрачными ночами молодая красивая женщина, она ощущала себя беспомощной и беззащитной, и ее постоянно преследовало ощущение, будто должно случиться что-то ужасное, леденящее душу и кошмарное. Комната представлялась ей склепом, а когда она ложилась в постель, трусливые фантазии шептали ей на ухо, что она ложится в гроб. Однажды ночью, как раз в полночь, мертвенно-тихую, невыразимо бездвижную, портниха пробудилась; в полной тишине слышался шелест; ясно, о как ясно слышала она это и, слушая, думала, что от ужаса потеряет рассудок. Кто-то листал во тьме ее модный журнал. Женщина, приподнявшаяся в постели, хотела громко закричать, но сам страх задушил крик страха, сам испуг отказывался издать испуганный вскрик. Сам ужас, словно обезумевший отец, удавил своего сына, вопль ужаса. Представь себе это, дорогой читатель, а теперь представь себе, что этот кто-то скользнул к портнихе под одеяло. Это был смертный час, тихой полночью навестивший молодую женщину, чтобы заключить ее в свои ледяные объятья, чтобы поцеловать ее своими кошмарными губами. На следующее утро, когда кто-то пришел к портнихе, она оказалась мертвой. Она лежала мертвой в постели.

ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ

Чудной дорожкой шел я по солнечному склону длинной, высокой горной гряды, шел под низко свисающими еловыми ветвями, мимо хуторов, пока не добрался до усадьбы, в которой некогда проживал один чудак благородного происхождения. Я частенько поглядывал вверх, на высокие белые скалы. День выдался такой мягкий, дело было в конце декабря. Легкий, так сказать бережный, нежный холодок смешивался с теплом послеполуденного солнца. В воздухе словно разлилась сладость, вся лесистая округа светилась внутренней красотой и была проникнута внутренним тихим счастьем. Я зашел в длинную, просторную, солидную и уютную деревню. Дома выглядели так, будто их распирало от гордости, такими старыми и красивыми они были. Женщины и играющие дети попадались мне по пути. Поскольку в этой деревне издавна жили часовщики, повстречал я и часовых дел мастера. Я поднялся к старой, торжественно-почтенной церкви, резко поднимающейся над деревней на стылой возвышенности, покрытой темно-зеленым самшитом. Задумчиво осмотрел я старые могилы с их надписями. Часы на колокольне показывали половину пятого, начинало смеркаться. Тогда я поспешил на гору. Наверху, на зимнем горном лугу, лежал снег, чудно сверкавший, его поверхность была такой серебристой, а внизу в долине темнела в лучах вечернего солнца просторная, серо-зеленая земля, а вдали — божественно-прекрасные, дерзкие, нежные высокогорные вершины. Я чувствовал себя так, словно душа моя стремилась слиться с душой окружавших меня величественных пейзажей. А тут еще вечерняя заря, столь прекрасная и роскошная, какой я, казалось, еще не видывал, накрыла мир и обратила его в очаровательную загадку. Мир стал поэмой, а вечер сновидением. Холодное, сверкающе-белое снежное серебро и пылающее зарево сдружились, словно вечернее небо полюбило бледного снежного друга, и залилось от этого нежным, неземным и безмерно счастливым румянцем. Снег и вечерняя заря, похоже, сошлись и словно целовали и ласкали друг друга. Возвышались на зимнем лугу высокие, голые буки, бывшие такими зелеными, такими зелеными прошлым жарким летом. Я вернулся в деревню, все было запорошено снегом, уже стемнело, крестьянка стояла на улице. Я двинулся вниз, в безлюдную долину, миновал церковь и еще одну деревню. Настала ночь, и великолепное, чудесное звездное небо замерцало над темным, милым, тихим миром.