Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 3 - [62]

Вздыхают, маются.

— Наташка, а Наташка, чтой-то будто плачешь, горюша, и в богачестве-то, знать, не мед, с немым-то мужем. — И проникая бабьим сердцем: — За Николку-то бы вышла, в городе б жила теперь, не в крестьянстве. Какая жизть: назо́л — не жисть. Кабы знато да ведомо — голяком, последним человеком был. Как город-то человеку все обличье сменил наново. Обапол Пасхи-то приезжал — не узнаешь: речистый, умный, вразумительный, дивуются мужики. Чай, свиделись, а? В коммунистах, говорят, ходит в городе-то, а ничего, не гордится, — другой бы раскуражился, а этот — степенный, обстоятельный.

Хитрая баба, ишь, как подъезжает.

Молчит Наташа.

Белочку-прыгунью крепко к груди прижимает; прыгает белка, играется.

Никто не знает, что в шушпане у Наташи трёшница. Зачем Наташе деньги в бор? Невдомек бабам, что на Наташе две исподницы и две юбки и шушпан самый новый: не в лес бы в нем по грибы — к обедне еще находишься.

С утра еще сама не знала Наташа, что будет так, а ввечеру, как собиралась в бор, достала трёшницу из сундука, не своим разумом: сердцу подалась. Обрядилась в лучшее незаметным способом от семейных, в лубяное лукошко коты спрятала, и когда уже за деревню вышла, — первый раз дохнула.

Оглянулась раз один — не с тем, чтоб воротиться, с тем, чтоб кинуть навсегда, отпихнуть глазами к лешему вон ту хату на две горницы, амбар, железом крытый, и журавец у колодца.

Корой отвалилось с сердца — живое, теплое забилось — на улыбках вся шла до самого бору.

Опять бабочкам не в тю-тю: сумерками шли.

Бабам что рассказывать? Совета спрашивать? Знает наперед бабий совет: «Терпи, покоряйся, от бабьей доли не уйдешь».

И только вот в ночи у костра, когда близко глянут звезды — в тоске несказанной завздыхают, замечутся.

А утром опять по-куриному голову на-бок, с куриной кротостью к мужикам, с куриным клохтаньем меж собой, с куриной бестолковостью.

Сказывал Николай, в городах большая воля бабам дадена, — во всем мужику приравнивают. В деревне об этом слух в насмешку пущен: говорить об этом — беса тешить.

Оскаляются мужики на эту «комедь».

Да оно и впрямь по-чудному вышло.

Приезжала вот зимой из городу ни баба, ни мужик: в полушубке, в треухе, в сапогах, из-под треуха стрижки, на носу очки, курит махорку, из газетной бумаги сама скручивает.

По тонкому голосу бабу в себе оказала. Скликала бабий сход.

Мужики с недоброй улыбкой и с опаской: кабы чего не вышло — не перечили бабам, отпустили.

— Бабья неблизация.

Тогда сметила Наталья, — боятся мужики.

Досадно теперь: вышло всё на-смех.

Говорила много и правильно, говорила городская, только сердцем была чужая: не снижалась до деревенских баб.

Так и осталось: она сама по себе, они сами по себе. Стояли, слушали, смотрели на городскую — на полушубок, на треух, на цыгарку: «Как женщина себя конфузит».

Делегатку полагалось выбрать от деревни, чтоб в город ехать за бабьими правами. Мялись бабы. Каждая мусолила мыслишку: не своей волей жила. Солдатка Варька, — ей все равно — оттябельная, никакого покору не боится, — вызвалась сама. Потом рассказывала несуразное: непутевая баба — толку не добиться.

— Хорошо, — говорит, — было, обо всем докладывали бабочки из других деревень, про свою жисть, значит, и разные хорошие слова произносили городские дамочки, чай с колбасой пили и решили, — говорит, — мужиков не ублажать, чтоб, значит, не без чуру.

Растрепала по всему селу, мужикам на издёвку. Ребята частушку тут же озорную сладили:

Волю бабам объявили,

Натощак мужья ходили,

Девки похваляются:

Щупка отменяется.

Так на том и осталось. Самим вспомнить совестно. Пеняли солдатке Варе: послали дуру — напутляла.

Потом слух прошел по завалинкам, по журавцам: бумага пришла, чтоб беспременно баб выбирать в совет, как ни можно, чтоб председатель подчинился.

Сказывали — председатель Гаврюшка-индюк от злости почернел:

— В этом деле я, — говорит, — супротив Москвы пойду.

Солдатка Варька по домам и хвост и язык обтрепала, уговаривала баб ее в город от всех баб послать с жалобой: «председатель, мол, нашу волю затаивает».

Но уж Варьке больше веры нет — путаная баба, пертрехнутая.

И все ж, знать путем не знали, а чуяли, — вышла воля. Сметили по мужикам: покороче стали руки, не так часто доставать стали.

Вспомнила Наташа, как ноне утром блинцы пекла: сковорода не ладила — прихватывала. Подтолдыкнула с ехидным смехом старшая сноха. Намахнулся было на Наталью «немой».

Наташа только глянула — опустил руки; ругаться хотел — слова не выговорит. Растревожился. Как заикнулся, пиши пропало, — наехал на пенек, ковырялся с полчаса. Бьется морда в судорогах. Стоит, хлебает чадный дух.

Как за такого вышла, какая неволя?

Хорошо еще порожняя — руки не связаны. На богатство, на уговоры улестилась.

А что оно богатство-то: в крестьянстве-то и в богатстве барыней не посадят — горбом достается. Своим-то разумом жить — привычки такой не было, — всё, как люди.

Знато бы дело, за Николая выйти поперек семейным. Любилась с Николаем, а от людей совестилась: из беспортошных — не жених.

Николай-то с обиды тут же в город на фабрику подался — и вот на Пасху каким соколом прилетал!

Свиделись однова.