Роузуотер - [56]

– А игрушку зачем? – спрашивает Клаус.

– Ребенок дорожил ею так же сильно, как взрослый дорожил бы «бентли». Меня привлекла страсть, с которой мальчик ее любил.

Так начинаются мои отношения с Клаусом.

Только все было по-другому, и я понимаю, что это не мое воспоминание. Это память Нике Оньемаихе. Я встретил Клауса не на дороге. Мы познакомились, когда Нике умерла.

Бельгиец видит целую нишу в сумеречной торговле, рынке, где обмениваются странными услугами, а деньги зачастую второстепенны. Я нахожу для него деньги и людей. Помню, как я отыскиваю музейный артефакт, потерянный из-за ошибки в документах и медленно умирающий под весом разбухшей бюрократии. Об этом говорят в новостях, хотя в сюжет попадает только мое фото. Я лыблюсь рядом с профессором, который видит во мне второе пришествие Христа. Позже Клаус говорит, что предмет стоил шесть миллионов долларов.

Доход у меня постоянный, но не впечатляющий. Я пытаюсь помириться с родителями, но они переехали, и никто не говорит мне куда. Я могу их найти, но они не хотят быть найденными. Я оставляю их в покое из уважения к их желаниям.

Клаус – мой сутенер, он умело проституирует мои навыки искателя и, как все сутенеры, играет роль, которая объединяет патернализм и эксплуатацию. Я не возражаю, пока могу ходить в клубы и время от времени сорить деньгами. Много я не откладываю.

– Ты Сенеку читал когда-нибудь? – спрашивает Клаус.

Мы в одной из его машин, на этот раз «хонде», едем на остров Виктория.

Я отвечаю отрицательно.

– Никакое благо не принесет радости обладателю, если он в душе не готов его утратить [35].

– И что ты этим хочешь сказать? Что не нужно покупать шмотки?

– Вы усложняете уравнение, потому что такие как вы, с их способностями, обесценивают возможность утраты, – говорит Клаус. – Мне интересно, насколько вы обесцениваете счастье.

– Родители счастливы, когда я нахожу их детей, – говорю я. За исключением моих отца и матери. Но эту мысль я оставляю при себе.

Клаус грозит мне пальцем:

– Дети – это не имущество. Этого многие родители не понимают. Они опекуны, а не собственники.

– Ладно, как скажешь.

– У меня есть для тебя клиентка. Хорошая.

– Где?

– Пивная «Семеро сыновей». Завтра. Не просри ее, Кааро. Она заплатила наличкой, только чтобы я устроил эту встречу.

– Ясно.

– Слушай, только не пускай на нее слюни. Держи свою торпеду в отсеке. Это высший свет, друг мой. Глазурь. Не отребье, к которому ты привык.

– Как она выглядит?

Клаус делает глубокий вдох и шумно выдыхает.

– Она выглядит так, будто ангел вошел в твои мечты и трахнул идеальную девчонку, на которую ты дрочил с двенадцати лет, а она от него забеременела, родила дочь и растила ее на меде и молоке до тех пор, пока та наконец не покинула твои мечты и не материализовалась перед тобой.

Я присвистываю.

– Вот именно. Поверь мне, ее дерьмо не воняет.

Когда я думаю о Феми, вращение замедляется. Я вспоминаю ее духи, высокую грудь и забавно надутые губы. Коридоры света сливаются в единый тоннель.

Я направляюсь к нему и погружаюсь в еще более яркий свет.

Я прихожу в себя в больнице. Белые стены, белые простыни, белый потолок с вентилятором надо мной. Фаллическая резиновая трубка у меня в горле. Я пытаюсь ее выдернуть, но обнаруживаю, что к моим рукам приделана капельница с одной стороны и прищепка монитора с другой. Слева пульсирует сведениями о моем состоянии стодвадцатисантиметровый монитор. Кажется, будто он возбужденно дрожит при каждом пике и спаде моих показателей жизнедеятельности, из-за чего мне очень некомфортно. Я избавляюсь от трубок, мониторов и внутривенных жидкостных трубопроводов. Я не утруждаю себя поиском одежды. Не колеблюсь ни секунды. В больничной рубашке выхожу из палаты, зная, что единственный охранник ушел справлять естественные надобности. Иду по коридору босиком и безошибочно нахожу раздевалку, где подбираю кем-то оброненные ключи. Наряжаюсь в хирургический халат из кучи свежевыстиранной одежды, присваиваю потерянный кошелек и выхожу из здания одетый в нечто вроде зеленой пижамы. На стоянке я направляюсь прямиком к «Вольво», открываю ее одним из найденных ключей и уезжаю.

Я в замешательстве, и какая-то часть меня подозревает, что я могу все еще пребывать в том сне, в коме, вызванной заражением. Я думаю только о Феми и несусь вперед. Бросаю машину в пятидесяти метрах от ее дома, с работающим двигателем, с открытой дверцей. Пусть районные мальчишки покатаются.

Звоню в звонок по эту сторону неприступного забора и встаю на свет, чтобы попасть в объектив камер. Минуту спустя дверь, врезанная в металлические ворота, открывается, и я вхожу. Иду по короткой, обсаженной пальмами подъездной аллее, и Феми встречает меня у парадного входа. Ее правое запястье поднято к губам, словно она нюхает образец парфюма, но она разговаривает. Скорее всего, телефонный имплантат. Она одета по-домашнему, в спортивные штаны и свободную белую кофту, волосы повязаны цветастым шарфом.

– Из-за тебя только что уволили человека, – говорит Феми. – Ты не должен был выбраться из больницы.

– Я заслужил обнимашки?

– Нет.

– Ну же. Я болел.

– И до сих пор болен, если думаешь, что я тебя обниму. Как ты сбежал?