Российское гражданство: от империи к Советскому Союзу - [5]

И напротив, можно было бы ожидать, что «государства-империи» постараются избежать установления взаимосвязей между принципами гражданства (или подданства) и национальности. В основном дело и впрямь обстояло именно так на протяжении большей части истории Российской империи. Россия не была национальным государством и не желала им становиться. Однако я буду настаивать, что в интересующий нас период идея преследования национальных целей проникла в проводимую империей политику иммиграции, эмиграции и натурализации. Отчасти это произошло под влиянием интернациональности понятия гражданства и его ориентированности на взаимодействие. Поскольку граница гражданства в России формировалась в ходе взаимодействия с другими национальными государствами (в особенности вдоль важнейшей границы с Германией), национальные принципы зарубежной политики гражданства повлияли и на российские практики по вопросам подданства. Это – лишь один из примеров того, как российская политика гражданства была взаимосвязана с соответствующей политикой других стран[9]. Однако она являлась и следствием шаткости государственной власти в густонаселенных приграничных областях, где росло число жителей-инородцев. Это было особенно характерно для Дальнего Востока, где страх перед демографическим преобладанием азиатского населения подтолкнул власти к ограничению иммиграции и натурализации, но также проявлялось на Кавказе и на западных границах государства.

В исследованиях национальности издавна (возможно, со времен Ганса Кона) существует допущение, согласно которому на Западе национальность была юридическим институтом, опирающимся на отношения индивида и государства и представляющим собой, по сути, договор о принадлежности, в то время как на Востоке она определялась культурой, этносом и происхождением. В области исследования феномена гражданства Брубэйкер ввел сходную дихотомию между идеальными типами. Речь шла о тяготеющей к ассимиляции Франции на западе, где принцип почвы (jus soli), согласно которому гражданство получали все иностранцы, рожденные на французской земле, преобладал над этнической исключительностью, характерной для Германии на востоке – где принцип крови (jus sanguinis) позволял лишь потомкам граждан автоматически получать гражданство, тогда как сыновьям и дочерям иностранцев, рожденным на немецкой земле, в нем отказывалось[10].

Андреас Фармайр, Патрик Вейль и другие исследователи уже начали ставить под вопрос это коренное различие идеальных типов Франции и Германии[11]. В моей книге указанная географическая дихотомия подвергнется дальнейшей критике, поскольку здесь будет описан случай необычно сильной традиции принципа почвы, имевший место на востоке. Этот и другие доводы позволят мне настаивать, что две половины европейского континента не так уж сильно отличались друг от друга, что они более сходны, чем считалось прежде, и являлись частью общей истории понятия гражданства.

По отношению к евреям имперское подданство и миграционная политика часто представляли собой важное исключение из общих политических принципов, и в книге этому уделено значительное внимание. В период с 1860 по 1920 год евреи составляли более 40 % всех эмигрантов из империи, и практически каждый закон о натурализации, денатурализации, иммиграции и эмиграции, принятый при старом режиме, включал основную статью, написанную в самых общих терминах, за которой, однако, следовало примечание, устанавливавшее совершенно другие правила для евреев. Например, знаменитый манифест Екатерины Великой в 1762 году провозгласил, что Россия открыта для всех иммигрантов из Европы, «кроме жидов». Евреям-иностранцам была запрещена натурализация, а на их иммиграцию или поездки по империи налагались строгие ограничения. Аналогичным образом власти нарушали принципы общей политики Российской империи, направленной на предотвращение эмиграции, и в 1892 году власти начали разрешать и даже поощрять еврейскую эмиграцию. Покуда власти находили множество способов составлять отдельные законы и правила для евреев, общее гражданство и миграционная политика были неразрывно связаны с ограничениями, налагаемыми государством на евреев, и так продолжалось вплоть до революций 1917 года, разрубивших этот гордиев узел взаимосвязанных постановлений.

Социологи используют несколько метафор для описания того, чего стремятся достичь государства, проводящие ту или иную политику гражданства. Наиболее известна метафора проникновения или объятия[12]. В предыдущей книге я утверждал, что во время Первой мировой войны государство стремилось национализировать экономику и общество. В этой книге я использую связанную с данной концепцией метафору государства-фильтра. Я утверждаю, что власти использовали политику присвоения гражданства в качестве фильтра, не допускающего проникновения людей нежелательных национальностей, религий или образа жизни внутрь, а на выходе препятствующего эмиграции граждан тех национальностей, в которых испытывалась потребность, но не мешающего остальным. Затем, в советскую эпоху, критерии фильтрации изменились – во главу угла был поставлен классовый вопрос. Рабочие всех стран мира были на словах (и в гораздо меньшей степени – на практике) приглашены к иммиграции в Советскую Россию и к принятию ее гражданства, тогда как буржуазия, дворянство, духовенство и представители других категорий граждан могли быть лишены прав гражданства. В 1921 году массовая денатурализация превратила миллионы беженцев в лишенных государства изгнанников. Граница гражданства служила ключевой точкой приложения сил для государства, пытавшегося сортировать и направлять в нужное русло перемещения населения, по большей части происходившие под влиянием экономических изменений и других факторов, которые государство не могло контролировать. При том что многие из этих перемещений происходили скорее вопреки, чем благодаря государству, легко недооценить значение функции фильтрации. На примере нескольких из описанных ниже конкретных случаев мы увидим, что перемены в проводимой политике могли легко изменять пути международной миграции сотен тысяч индивидов.