Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века - [320]

«Нечего надеяться на правительство, которое думает только о себе и о своей сохранности, на Думу, которая показала свою несостоятельность в творчестве, на общество, которое отреклось от каких бы то ни было идеалов», – заявлял Голицын, делая ставку на «завоевание свободы и света снизу». Отводя от себя подозрения в призыве к революции, он разъяснял, что имеет в виду «упорядочение и развитие местной жизни, ее органов и элементов, развитие самостоятельности в их деятельности, а главное – просвещение в самом широком смысле этого слова». По его мнению, для реализации данной перспективы надлежало «слиться воедино всем нашим культурным силам, всем людям науки ради совместного труда». «Но, окидывая взором окружающее, современное, говорю я себе: какой это далекий идеал, настолько далекий, что не решаешься верить в его осуществимость», – приходил Голицын к неутешительному выводу в 1909 году, и впоследствии не находя оснований для оптимизма.

Подобный настрой был характерен тогда и для его надежд на утверждение в России конституционных начал. «Обидно мне думать, что вряд ли доживу я до того дня, когда снова произойдет рассвет свободы, света и обновления. А рассвет этот будет, как завтра будет рассвет дня – я в этом твердо уверен, несмотря на то что с каждым днем все более кажется, что заря этого благодатного дня все удаляется». Сохраняя веру в то, что «в жизни всегда все ведется к лучшему», Голицын продолжал поддерживать объединительные тенденции в рядах либеральной оппозиции. В 1912 году он был избран членом московского комитета Партии прогрессистов. Реализацией давней мечты Голицына и других либералов-центристов о создании «конституционного центра» стало образование в августе 1915 года Прогрессивного блока в IV Думе.

По воспоминаниям С.М. Голицына, внука Владимира Михайловича, в канун свержения самодержавия его дед «предвидел, куда приведет бессмысленная политика царских министров, и, как истинный патриот, глубоко страдал, чувствуя свое бессилие изменить что-либо». Трактуя революционные события 1917-го как «естественный плод нашего многолетнего режима», В.М. Голицын летом того года отмечал закономерность: «Наша хваленая монархия создала революцию, а революция готова создать диктатуру!» При этом он считал бесперспективным поиск виновников: «Все мы одинаково виноваты, но и все оказались одинаково слепыми и бессознательными орудиями рока, в том числе и Николай». Он обращал внимание на созвучие старых мыслей Ф. Гизо ситуации в России: «Много зла наделало то, что под понятием о свободе подразумевалась революция, а под понятием о порядке – деспотизм и произвол… Действительно, мы свергли иго проклятого режима и завоевали свободу, но по уши увязли в революционной анархии, обманывая или теша себя громким словом „свобода“, а многие из тех, кто это сознает, кто сокрушается о „разрухе“ всякого рода и втайне мечтает о восстановлении порядка, очень склонны видеть этот порядок в образе городового, государственная и общественная роль которого состоит только в том, чтобы „тащить и не пущать“. Между тем история и опыт с неумолимой логикой оправдывают такое смешение понятий, а именно: революция в крайнем своем развитии всегда приводит к диктатуре, то есть к деспотизму одного и к произволу его приспешников, а деспотизм и произвол, возведенные в систему и не знающие ни ограничений, ни ответственности – каково было наше самодержавие, – неизбежно ведут к революции. Это мы и видим, и дальнейшее тоже увидим у себя».

Под впечатлением событий 1917 года В.М. Голицын убежденно заявлял: «Прелести старого режима и затопившей его анархии в равной степени доказывают нам, как были мы правы, всеми силами стремясь к правовому строю. Это был единственный путь к спасению как от бесшабашного произвола первого, так и от неотъемлемого его продукта, разрушительного легкомыслия второй. Никто не скажет, что из обоих зол лучше. Разве сказать, что обе хуже друг друга. Но до чего же оба лагеря были и доселе остаются слепы: монархический, видавший в конституции посягательство на самые устои монархии и ставивший сторонников ее на одну доску с революционерами, и анархический, считающий конституцию буржуазным измышлением, а сторонников ее – своими врагами, не понимающими ни роли, ни потребностей народа, то есть пролетариата. А не слепы ли были и мы, конституционалисты, не видевшие, насколько анархизм был зрел, широко распространен и организован? Но вот что меня крайне удивляет: в обоих лагерях словно одинаково забыта России, а на первом плане стоят интересы классовые, партийные и личные».

Продолжая до конца жизни оставаться «искренним поклонником и служителем правового строя», В.М. Голицын в 1917 году был временами близок к «печальному разочарованию»: «Всё совершившееся у нас за последние двенадцать лет сделало то, что я готов счесть русский народ не заслуживающим такого строя… и предназначенным остаться навеки под игом и в состоянии рабства. Сначала было иго царского режима и его темных сил, теперь – иго толпы и кучки случайных людей-пролетариев, а потом – иго либо одного диктатора, либо другого народа, вражеского или союзного, который наложит на нас свою руку, и не военной силой, а мирным порабощением. Сказать надо, что это логика вещей. Как яблоня производит яблоки, так беспринципный, бездушный и безнравственный народ производит анархию или отдает себя в чужие руки». Незадолго до большевистского переворота он констатировал «всеобщий развал»: «Россия уже перестала быть государством, а русские – народом. Как ни грешат нынешние революционные деятели, а виновник сего – Николай и его предки».