Российский колокол, 2015 № 5-6 - [40]

ты вчера позвонила, сказала, что любишь. Спасибо!

я и раньше-то знал, что теплеет в груди от звонка.

Я пишу эти строки тебе вместо писем, я помню

тот сентябрь, тот перрон, как я брёл по обочине дня…

Все отроги в снегу, все ущелья, и всё же легко мне,

потому что ты любишь, ты всё-таки любишь меня…

Скаты сумрачно в гротах колышутся

Обожаю тебя, моё синее!

И спокойное!

И неистовое!

Прихожу к тебе, как на исповедь.

Причащаюсь тобой.

И сильный я!..

А когда море в солнечном блеске

и в предгорьях цветёт миндаль,

я на «ультру» – прозрачную леску —

из волны вывожу кефаль.

Скаты сумрачно в гротах колышутся,

Жак Кусто опускается к ним.

Голос моря приборами пишется —

объясним ли он?

Объясним?..

Там прозрачны глубины мерцающие,

там акул невесомый полёт,

и медуз хоровод замирающий,

и в зелёной дали пароход.

Там мальчишка в щемящем забвении

бродит возле шаланд рыбаков

и бубнит с фанатичным рвением

неуклюжие строки стихов.

А правее, у стен равелина,

прянет в небо – ракетою в синь! —

и застынет на миг – а ф а л и н а, —

самый умный на свете дельфин!

Белый салют

Кисти акации белой полны

пчёл и шмелей, и, скажите на милость,

словно бы пена весёлой волны

двор захлестнула и в окна вломилась.

И поражённым жильцам не до сна,

звёзды, и те удалились степенно;

крыши сараев накрыла волна,

с ходу лизнув и балконы, и стены.

Юной заре уступает восток,

и удивляюсь я, встав спозаранку:

в белой акации птичий восторг

глушит практичных ворон перебранку.

И заспешил отдыхающий люд

к пляжу, и чайки над морем повисли,

а в небесах, словно белый салют,

белой акации плещутся кисти.

Посерёдочке жизни

Мне по-всякому было в Отчизне,

где суровей была, где добрей,

и стоит посерёдочке жизни

что-то главное в жизни моей.

Понимаю, никем от ошибок

застрахован не может быть путь,

и слежу я движения рыбок

серебристых и юрких, как ртуть.

Я искал утешений у моря,

их всегда приносило оно,

и стоит посерёдочке горя

вера в лучшее, как ни смешно.

Не сберёг ни друзей, ни любимых,

был испытан тюрьмой и сумой,

время мчится, но вовсе не мимо,

а в судьбе остаётся со мной.

Что ж, давай, возвеличь, исковеркай,

но в стране голубых нереид

над простором Форосская церковь

Воскресенья Христова парит.

Восхитительна жизнь и нелепа,

средь потерь что-то всё же обрёл,

и стоит посерёдочке неба

над Байдарской долиной орёл…

Путь к совершенству вечен!

Да не терзай рояль ты

хоть несколько минут:

в кварталах старой Ялты

скворцы концерт дают.

Открой окно. Послушай

в мелодиях весны

трепещущие души

солистов записных.

Цветут каштаны в парках,

бесчинствует сирень;

не зря вороны каркать

стесняются весь день.

Стрижи в лазури зря ли,

резвясь и хлопоча,

несутся по спирали

скрипичного ключа?

А ласточки, как ноты,

слетелись к нам с высот.

Да не печалься, что ты,

рояль тебя поймёт.

Путь к совершенству вечен!

И по календарю

ещё, заметь, не вечер,

не вечер, говорю…

Дельтаплан

Н.С.

Красив, как молодой Дантес,

и нагл, как уличный повеса,

спустился дельтаплан с небес

и приземлился возле леса.

И ты к нему через опушку

помчалась в солнечной росе;

был гениальным день, как Пушкин,

и это понимали все.

Но мне тревожно стало всё же,

себя я уличил в грехе:

метафорам таким негоже

соседствовать в одном стихе.

Не зря ж – с какой такою целью? —

вдруг ветер северный подул

и гулким выстрелом дуэльным

гром отдалённо громыхнул.

О Натали, Наталка, помни,

поэт – любой! – в душе пророк,

и потому-то нелегко мне

от мной же выдуманных строк.

Но взмыл, треща, летун цветистый,

поплыл он к облакам, звеня;

ты возвратилась и повисла,

смеясь, на шее у меня.

Садились на цветы стрекозы,

скользила дельтаплана тень,

и гроз далёкие угрозы

не омрачали больше день…

Мы вернёмся, когда замерцают неяркие звёзды

О.И.

Одуванчика пух залетает ко мне на веранду,

пацаны молоком угощают на клумбе ежа,

на прогулочном катере можно попасть в Ореанду

и вернуться по суше, как Чехов когда-то езжал.

С этим, думаю я, торопиться сегодня не стоит;

знойно, душно, потливо, и волны на море, увы;

в летней Ялте и так нарасскажут щемящих историй —

да таких, что не «Даме с собачкой» тревожить умы…

Мы поедем с тобой к водопаду, где звонкие сосны

подпирают атлантами крымского неба края;

в синеве облака, словно горы, плывут, светоносны,

и, как рыцарский замок, насуплена Ставри-Кая.

Возле самой яйлы постоим на скалистом карнизе,

с высоты нам легко различаются в прошлом пути:

в каждой частной судьбе наберётся порядком коллизий,

объяснений которым почти невозможно найти.

Я тебе покажу кипарисы на кладбище старом,

иудейский погост и сторожку, где жил караим:

эти виды забыть не под силу ни крымским татарам,

ни, тем более, грекам аутским и многим другим.

На ай-петринский пик лягут алые краски заката,

в восходящих потоках закружит орёл, что Икар.

Где кварталы сейчас, виноградники были когда-то,

и дюбек[3] знаменитый там рос для гаванских сигар.

Мы вернёмся, когда замерцают неяркие звёзды,

бриз задует, как дует уже миллионы веков,

и вибрировать будет пропахший лавандою воздух

в тёмных кронах деревьев и трелях влюблённых сверчков…

Пора обнажённой души

Унылая пора…

А.С. Пушкин

Падают листья. Стынет залив.

Словно длинноты в скучном рассказе,

волн утомлённых речитатив

однообразен.

Осень. Пора поменять гардероб.

Надо – а это уже на засыпку! —

быть оптимистом, блин, чокнутым, чтоб