Российская разведка XVIII столетия. Тайны галантного века - [54]

Заявление Репнина, его поведение стали ушатом холодной воды на разгоряченные головы польских шляхтичей. Они моментально успокоились, перешли от угроз к мольбам, и вся комбинация иезуитов лопнула, как мыльный пузырь. Панин в письме от 15 октября 1767 года одобрил действия российского посла и поблагодарил его за умное и мужественное поведение.

1 октября открылся сейм. В первый же день с заявлениями выступили епископы Киевский и Краковский, указав, что акт конфедерации о диссидентах — это дьявольское наваждение, а епископ Краковский Солтык крикнул знаменитое «Не позволям!», подхваченное большинством сейма.

Тогда Репнин решил покончить с вожаками католической оппозиции: ночью были арестованы и отправлены в Россию епископ Краковский Солтык, Киевский Залуский, гетман коронный Ржевуский и его сын староста Долинский.

Надо сказать, что обращение с арестованными панами было весьма мягким, вежливым и в ссылке им были обеспечены хорошие условия. По повелению Екатерины их доставили в Смоленск, где они жили в частных домах, специально снятых за счет Коллегии иностранных дел. Дома были специально меблированы. Для прислуживания арестантам велено было нанять на месте прислугу. Продукты, по инструкции, закупались для них на рынке, и на их содержание на первых порах было ассигновано 10 000 рублей, что по тем временам составляло огромную сумму. После арестов работа сейма протекала спокойно. Сейм избрал комиссию для выработки закона о диссидентах, а Репнин и Панин готовили новый договор с Польшей, где ясно была изложена позиция относительно диссидентов и польской конституции.

Сейм начал свою работу 1 октября 1767 года, а в августе 1768 года Репнин смог рапортовать, что диссидентский вопрос решен, что сейм принял закон о диссидентах и признал Россию гарантом диссидентских прав и основных законов республики. Несомненно, была проделана огромная работа, и Репнин заслужил награду. Он получил орден Александра Невского и 50 000 рублей деньгами. В какой обстановке ему приходилось работать и с какими кадрами, видно хотя бы из краткой характеристики основного его агента, если его можно так назвать, коронного маршала конфедерации князя Радзивилла. В письме от 11 декабря 1767 года Репнин пишет о нем:

«…он нам как теперь, так и впредь не инако может служить, как пугалищем против Чарторижских, а притом по имени и богатству своему представлять его можем как чучелу для подлости и самого мелкого дворянства, а дел делать он своей персоной нимало не в состоянии, и надежды в оном на него ни малой полагать не можно. Почтения он от резонабельных и знатных людей нималого иметь не может по образу подлаго его обхождения, которому и точное теперешнее его состояние явным доказательством, ибо он уже две недели так пьян, что с постели все то время не в состоянии встать, и лежучи всякой день сие безобразие продолжает. Какую же надежду на такого человека положить можно…»^{58}

Таков был знаменитый князь Радзивилл — опора Речи Посполитой, вершитель судеб Польши, беспробудный пьяница, грубиян, бездельник, громила и продажная тварь, торговавшая собой поочередно то при саксонском доме, то русской разведке, при любом, кто давал больше, кто мог ему гарантировать нещадную эксплуатацию холопа, крепостного раба. Не многим лучше были и другие. Примас Подоский был плутом из плутов, продажнейшим из продажных иезуитов. Он торговал своей честью и родиной бесстыдно. Подскарбий коронный граф Вессель, подвизавшийся в русской партии, как было установлено перлюстрацией его корреспонденции, вел двойную игру.

Вообще, все магнаты, в том числе и диссидентские вожди, поглядывали одним оком на Петербург, а другим косили в сторону Пруссии, Саксонии и дальше — на Вену и Париж. Когда начались аресты оппозиционеров в сентябре 1767 года, все «сторонники» России бросились толпой к Репнину и Панину хлопотать об амнистии.

Большую игру пришлось вести Репнину со своим «коллегой^{59}, прусским послом в Варшаве Бенуа. Фридрих II не был в восторге от того, что России удается проводить свою линию в Варшаве. Он был готов «поделить все тяготы» по диссидентскому вопросу, лишь бы стать вместе с Екатериной II коллективным гарантом решений сейма 1767 года. Но русское правительство, прекрасно понимая прусские маневры, очень ловко отвело притязания его прусского величества, не пожелав принимать его «жертвы».

О поведении польского короля нечего и говорить. Оценка, данная ему Екатериной II, а именно что он был наименее достойным кандидатом в короли, оказалась вполне справедливой. Это был тип истеричного фантазера, который, как самовлюбленный нарцисс, считал, что все может и что ему все простят. Не успел он надеть корону, как вступил в конфликт с Пруссией из-за таможен, и первые годы его царствования сразу омрачились таможенной войной с Пруссией. Затем он возомнил, что может вести собственную внешнюю политику, и обратил свои взоры на Францию — главного врага России, из рук которой он получил польскую корону. Когда возникла проблема с диссидентами, он вдруг воспылал любовью к своему католическому народу и заявил, что готов умереть, но не допустить диссидентов в сейм. Есть любопытный документ — его письмо к польскому послу в Петербурге графу Ржевускому от 26 сентября 1766 года: