Россия земная и небесная. Самое длинное десятилетие - [83]

Я пока, слава Богу, не болен раком, а вспоминать и оценивать свою жизнь мне все равно пора: возраст подсказывает. И я вспоминаю. Но в отличие от Ивана Ильича я чаще всего задумываюсь как раз над зрелыми годами. Я вглядываюсь в них не потому, что они мне приятны. Наоборот, они всегда вызывают мое отвращение. Но я чувствую, что мне необходимо понять: как можно было столько лет гнить так пошло и мерзко? И вот, кажется, начинаю понимать. Потому жил я гадко, вечно был в нетерпении, спешке и суете, а поэтому недосуг мне было обращать внимание на тихий звук заветного камертона. И только когда над моей душой нависала смертельная опасность и, чувствуя это, она сжималась и цепенела, в наступившей тишине явственно раздавалась нежная мелодия, и не вслушиваться в нее было уже невозможно.

Об одном из таких моментов я должен здесь рассказать.

Вспоминать, какой я был в то время, неприятно и стыдно, но из песни слов не выкинешь. Замечу, что тогдашняя суетливость моей жизни в значительной мере шла от страстного желания выдвинуться, стать «большим человеком». Я смутно представлял себе, в какой именно области произойдет мое возвышение, да это было мне и безразлично. Мечтая о том, что вот-вот передо мной откроется «путь наверх», я сосредоточивал мысли не на самом пути, а на том, куда он ведет. Население земного шара делилось для меня на две категории: одна жила на первом этаже, другая на втором. Жители первого этажа были в моих глазах быдлом, пассивным материалом истории, безликим человеческим стадом. Умирая, они бесследно исчезали, мир не запоминал их имен, не писал о них в книгах, не отмечал дат их смерти или рождения. На втором этаже жила соль земли, элита. Благодаря своей смелости и решительности, умению вести крупную игру и, когда надо, идти на риск, иногда и не без помощи какого-нибудь специфического таланта – например, художественного, – эти люди завоевывали право осуществлять свои дерзкие замыслы, получали власть над людьми и возможность управлять жизнью обществ и в итоге навеки вписывали свои имена. И главной целью моего существования было попасть на второй этаж, не важно, по какой лестнице.

Понятно, что ввиду полной неконкретности этих маниловских грез, они все время оставались бесконечно далекими от осуществления. Но однажды фортуна все-таки подкинула мне самый что ни на есть реальный шанс.

Я работал тогда референтом по науке в одном из центральных учреждений, чья функция состоит не в делании чего-либо, а в координировании чужого делания. Хоть я был и наивный мечтатель, но выгоду своего ключевого положения понимал отлично. Мне было приятно, что от меня зависят люди, которые по своим знаниям и должностям стоят много выше меня. Это тешило мое самолюбие и позволяло чувствовать себя почти «выбившимся». Но, к сожалению, только почти. Вот если бы, оставаясь в своем координирующем учреждении, я поднялся хотя бы на один, а лучше на два ранга, тогда я стал бы уже несомненной Фигурой, и в первом приближении можно было бы считать, что жизнь удалась. Но конкуренция в нашей конторе была отчаянная, народ весь зубастый и со связями, так что никакой надежды для меня в этом плане не было.

Однако, каких только не бывает в мире случайностей! Как-то начальник нашего учреждения – человек, разумеется, с номенклатурными связями и стоящий рангов на пять выше меня, – повез меня с собой на совещание к совсем уж высокому начальнику. Надо сказать, что такое бывает – специалиста зачастую могут пригласить даже высочайшие чины, чтобы он что-то подтвердил или разъяснил, так что улыбка судьбы состояла не в этом.

Обладателем счастливого лотерейного билета я почувствовал себя после того, как деловая часть беседы подошла к концу. Наморщив лоб, небожитель несколько раз задумчиво повторил мою фамилию и вдруг спросил: «А у вас не было родственников в Михневе?» «Как же, – ответил я, – там жил мой дядя, местный ветеринар…»

Через десять минут мой шеф смотрел на меня снизу вверх. Подобострастно улыбаясь и изображая на лице глубокое умиление, он слушал мой с хозяином кабинета неторопливый задушевный разговор. О, это был воистину мой звездный час, – пусть недолго, но все-таки со мной, как с иронией говорил один из руководителей: не того государства! И обязан я был этим не каким-то своим особым качествам, а простому стечению обстоятельств. Оказалось, что лицо, к которому мы явились с докладом, было когда-то… батраком у моего михневского дяди.

Когда это всплыло, я и сам многое вспомнил. Дядя, конечно, говорил об этом, как не говорить! Не из каждой же деревни вышли такие знаменитые деятели, и тут было чем похвастаться. Дядя умер в конце пятидесятых годов, и вся эта история запечатлелась в моем сознании как что-то полумифическое. Тем более что дядя редко упоминал фамилию своего бывшего батрака и называл его обычно просто «работником». Вот это-то слово и запомнилось мне больше, и это оказало определенное влияние на мое политическое миропонимание. Дело в том, что, когда дядя говорил «работник», не всегда сразу можно было понять, имеет ли он в виду дореволюционный, угнетенный статус этого человека, или же его теперешнее высокое и властное положение. По какой-то причуде нашего языка он как был «работником» («Бывало, скажешь работнику: “А ну-ка принеси с пасеки медку!”»), так и продолжал им быть («ведь этот… ну, работник-то этот – он из наших, михневских!»), хотя раньше находился в самом низу общества, а теперь вознесся на его вершины. Такая двузначность термина поразила мое детское воображение, и я даже сочинил каламбур: «деревенский наш работник стал теперь в ЦК работник» (беседуя с ним и поддавшись его простому и искреннему тону, я чуть было не прочел ему этот стишок, но, слава богу, хватило-таки ума удержаться). С тех самых пор в моей голове как бы слились воедино два разных человеческих типа: бесправный эксплуатируемый бедняк, которого мне жалко до слез, и всесильный жесткий функционер, которого я боюсь до дрожи в коленках. Вот как могут лингвистические неожиданности воздействовать на формирование нашего восприятия окружающего! А впрочем, такие ли уж это разные типы? Может, язык наш мудрее нас?