Россия земная и небесная. Самое длинное десятилетие - [41]

А вот описание в «Медном всаднике» петербургского наводнения. Александр Первый выходит на балкон Зимнего дворца и видит страшную картину, похожую на ту, какая была недавно в Новом Орлеане.

Царь молвил. Из конца в конец По ближним улицам и дальним В опасный путь средь бурных вод Его пустились генералы Спасать и страхом обуялый И дома тонущий народ.

А вы знаете, кто были эти генералы, взявшие на себя героическую миссию не существовавшего тогда МЧС? Их было два: черногорец граф Милорадович и немец генерал-адъютант Бенкендорф. И что же, мы откажем им в чести именоваться русскими? Данилевский не отказывал.

Какое одичание в сфере, связанной с национальным вопросом, произошло за сто двадцать лет, протекших со дня смерти Данилевского! Как примитивно определяется сейчас русскость и как она этим обедняется! Цвет глаз, цвет волос, папа с мамой и бабушка с дедушкой, этих же цветов, а кто-то уже предлагает использовать и циркуль. Значит, с нашего корабля нам придется ссадить Беринга, Крузенштерна и Беллинсгаузена? Но если бы их ссадили с тех кораблей, на которых они совершили великие географические открытия, умножившие славу России, не было бы этих открытий, следовательно, той славы.

Этнический критерий в определении понятия «русский» неприемлем не только потому, что ставит материю выше духа, но и потому, что он практически бесполезен, ибо никто не знает своих предков дальше третьего, максимум четвертого поколения. Даже дворяне с их родословными ничего не могут гарантировать в смысле чистоты крови, ибо достаточно велика вероятность супружеской измены их бабушек или прабабушек. Судить же об этнической принадлежности по внешнему виду – значит полагаться на воображение и фантазировать. Если итальянца или англичанина еще можно по физиономии отличить от русского, то немца – практически невозможно. Немцы в массе выглядят фенотипически абсолютно так же, как русские, поэтому фашистским шпионам работать в Советском Союзе было очень легко, надо было только в совершенстве овладеть языком. А уж о славянах, вроде поляков, сербов, хорватов, и говорить нечего. Так что, если даже поставить своей целью выделить из многоликого нашего народа тех, чьи генетические корни тянутся к вятичам, кривичам, полянам и древлянам, и только их именовать русскими, то, помимо того что по ее качеству эту немногочисленную труппу вряд ли можно будет назвать нашей элитой, это предприятие принципиально неосуществимо. Определить, кого надо включать в эту касту, все равно не удастся, зато известно, кого не следует в нее включать: «негритоса» Пушкина, шотландца Лермонтова, грузина Багратиона, немца Рихтера, еврея Утесова.

Но если «кровяной» критерий непригоден, то какой же взять вместо него? Сколько ни думай, а лучше того, который предложен Ильей Глазуновым, не найти. Вот его определение: «Русский тот, кто любит Россию».

На первый взгляд кажется, что это «определение темного через еще более темное»: теперь надо разъяснять, что такое «Россия». На самом деле порочного круга здесь нет, ибо тот, кто любит Россию, знает, что она такое. Правда, он понимает это сердцем, интуицией, но Россия является для него не абстракцией, а живой уникальной, ни на что другое не похожей и очень дорогой конкретностью. А раз так, значит, это сердечное понимание можно попытаться выразить словами, хотя это и не очень легко сделать.

Трудность состоит здесь в том, что любовь к России начинаешь ясно ощущать лишь тогда, когда ее покидаешь. Живя в России в окружении всего русского, эту любовь не замечаешь, как не замечаешь воздуха, которым дышишь. Поэтому формулировку Глазунова можно изменить: «Русский тот, кто не может жить вне России». Чего же не хватает ему на чужбине, какие воспоминания мучают его и делают несчастным, почему он тоскует?

Вынужденный эмигрант Петр Лещенко пел в одной из самых пронзительных своих песен: «Я тоскую по русским полям, эту боль не унять мне без них». Но дело, конечно, было не в полях, которые в Румынии, где он доживал свой век, примерно такие же, как у нас. Да что в Румынии: в Джорданвиле, в штате Нью-Йорк, где находится главный монастырь Русской православной церкви за границей, ландшафт до удивления похож на русский, даже травы и деревья те же самые, но попавшего туда русского это ни на секунду не обманет, он чувствует, что это не настоящая

Россия. Даже наоборот, при виде этой имитации ностальгия у него лишь обостряется, как обострилась бы печаль по умершим родителям, если бы сироте предложили жить с похожими на них мужем и женой. Ландшафт сам по себе русскому не нужен, ему надо знать, что этот ландшафт, даже если он похож на китайский, окружен всем остальным, что составляет Россию. Так что же это?

Это прежде всего люди, похожие на него, говорящие и думающие так же, как он. С ними можно спорить, иногда можно их даже ненавидеть, но это свои люди, которых не заменят никакие добряки и умники, если они чужие. У тех и логика другая, и чувства непонятные, с ними всегда надо быть настороже. От своих ты знаешь, чего ожидать, а от тех – нет. Еще одно, без чего русский чувствует себя потерянным, – стихия родного языка. Не отдельные полиглоты должны говорить вокруг по-русски, а абсолютно все – в трамвае, на улицах, в отделении милиции, в суде, в тюрьме, если, не дай бог, придется туда попасть, и не обязательно с ним, а и между собой. Как точно назван этот лучший в мире язык «родным» – он встречает нас в первые часы после рождения, звучит у нашей колыбели, потом в детском саду, в школе… Это – единственная подлинная людская речь, все остальные языки либо собачий лай. Либо мычание коровы. Помните, как удивился Гекльберри Финн, когда они с негром Джимом вплыли на плоту в устье Миссисипи (штат Луизиана, бывшая французская колония) и он услышал, как два человека на берегу разговаривают по-французски? Он спросил негра Джима, что это они говорят не по-человечески – с виду-то вроде люди? Для Тома «человеческим» языком был английский, а для нас он, конечно же, русский и никакой другой, как бы мы блестяще его ни выучили.