Россия вечная - [10]

Для дальнейшего раскрытия русской доктрины это очень важно: в русской литературе (а она фактически «тождественна» русской жизни) для героев характерно периодическое соскальзывание в Бездну (даже при «нормальном» течении жизни), в провал, вдруг образующийся при неожиданном изломе бытия, чувство его неустойчивости, ощущение катастрофичности и апокалиптичности земной жизни. С этим связана и другая ее черта — непомерная глубинность, отсутствие поверхностного блеска западной литературы, выход в тайники сознания, способность превращать литературу в форму жизни и смерти, «бить» в самое сердце, когда текст становится постоянным фактом внутренней жизни человека.

«Наши писатели точно заключили в себе черты какой-то высшей природы», — еще на заре русской классической прозы писал Гоголь.

Другая уникальная черта русской литературы, важная с нашей точки зрения, — ее связь с русским бытием, даже, казалось, самым простым его проявлением, но взятым во всей его особости, странности и тайной многозначности. Но к этому я вернусь ниже.

И все же, несмотря на уникальность и обилие гениев, в центре русской литературы стоит, несомненно, Достоевский — непомерная боль наша, поток, океан, крик, вырывающийся из тайников нашей души. О Достоевском столько много написано во всем мире — больше чем о каком-либо русском авторе… но нас прежде всего интересуют глубины его связи с Россией. Точнее, как неоднократно писалось, Достоевский — это и есть Россия, во всяком случае, из видимой части русского «айсберга» наиболее значительная часть его.

В центре всех откровений Достоевского о России мы поставим такую мысль: «Истина в России носит фантастический характер». Это «высказывание» действительно фундаментально, оно обнажает тайную основу бытия России, и в конце будет совершенно ясно, почему мы выделили это положение, подтверждаемое всем ходом русской истории и самодвижением русского духа. Достоевский, конечно, не мог предвидеть, например, какова будет русская идея через двести — триста лет (после его смерти), но незадолго до нее он пророчески говорил: «Будущая самостоятельная русская идея у нас еще не родилась, а только чревата ею земля ужасно, и в страшных муках готовится родить ее». Здесь важно слово «самостоятельная», которое обращено к «автономности» русской идеи, ее независимости от чего-либо, ее уникальности.

Третье фундаментальное положение: «Я думаю, самая главная, самая коренная потребность русского народа — есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем». Если перевести эту «потребность» из разряда «социально-психологических» в чисто метафизическую сферу, с которой она тоже несомненно связана, то выводы, особенно в плане того, что стоит за этой «потребностью», будут поразительны, и могут привести нас к «раскрытию» русской метафизической идеи. С этим положением, несомненно, связана также и следующая мысль Достоевского о русском народе: «Жажда правды, но не утоленная» — когда он говорит о таком нашем качестве, как духовное беспокойство, духовная тревога.

Напомним о других наших национальных качествах, которые отмечал Достоевский (особенно удачно писал о них Бердяев), ибо в последующем будет неизбежна метафизическая интерпретация их скрытого смысла. Это прежде всего: парадоксальность и противоречивость Русской Души (ее антиномичность); ее широта, безграничность, необъятность; апокалиптические черты; хаос, «бездность»; всечеловечность и «примирение идей»; отношение к Богу; «второе пришествие будет в России», «метафизическая истерия русского духа» («неподчиненность пределу и норме»), «забвение всякой мерки во всем… дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну»; богоискательство, максимализм, сиротство… Особо следует обратить внимание на «потребность отрицания», на «саморазрушение» и обратную реакцию: самоспасение, наконец: тайное желание подрыва «мировой гармонии», ощущение ее недостаточности, несовершенства, именно потому, что это всего лишь «гармония»… И последнее: познание Зла у Достоевского, видимо, идет до конца, причем в том ключе, как это может быть именно у гениев, творцов, взявших на себя бремя Целого, а не только путей к спасению. По Бердяеву, это называется — гностические откровения о человеке (у Достоевского), но, пожалуй, это идет дальше…

Сравните, однако, известную интерпретацию Ставрогина Бердяевым: «Николай Ставрогин — это личность, потерявшая границы, от безмерного утверждения себя потерявшая себя»; «ему мало бытия, он хотел и всего небытия, полюса отрицательного не менее, чем полюса положительного; «потеря себя в безграничности». И в конце концов, зло для Достоевского «тоже путь», «через гибель что-то большее открывается, чем через религиозное благополучие»; у Достоевского — вся Россия с ее светом и тьмой. И внезапно (по Бердяеву) лик Достоевского двоится: бездонная высь… и бездна внизу. И отсюда Бердяев заключает: «Из великих художников мира по силе ума с ним может быть сопоставим лишь Шекспир…», главное, однако, — по Бердяеву — в изображении вечной сущности человека, «скрытой, глубинной, до которой еще никто не добирался». И даже больше: у Достоевского светлое и темное — в «глубине Божественной природы». В конце концов Бердяев утверждает, что творчество Достоевского есть откровение о Русской Душе. Особенно Бердяев подчеркивает апокалиптичность человека у Достоевского, его полярность (богочеловек и человекобог), ненависть русского человека к рационализму и к псевдоустройству мира («2 Ч 2 = 4 есть уже не жизнь, господа, а начало смерти») Бердяев видит в русском человеке Достоевского — все противоречия мира и, что важно, единение души Азии и Европы, и как следствие: русский человек (всечеловек) сложнее и глубиннее человека Запада. А значит, за ним будущее — добавим мы.