Россия в середине XVIII в.: Борьба за наследие Петра - [12]

) из полков лейб-гвардии наших Преображенского и Семеновского, в которых по древним учреждениям большая часть из знатного шляхетства, всегда нам и предкам нашим непоколебимо в верности находившегося, состоит, оное вовсе вывесть и выключить и места их простыми людьми наполнить»³⁹. Приведенные данные о социальном происхождении участников переворота 25 ноября 1741 г. подтверждают справедливость обвинения Бирона.

Как известно, Бирона постигла неудача. Его расчет на нейтрализацию гвардии путем замены ее состава оказался ошибочным: гвардия по-прежнему отражала и защищала интересы прежде всего господствующего сословия. Полагать, что гвардейцы, совершившие переворот в пользу Елизаветы, отражали социальные воззрения тех сословий, из которых они вышли, было бы явной вульгаризацией, упрощением, ибо в основе взглядов и психологии гвардейцев лежали идеи, присущие дворянской массе в целом. Вместе с тем для психологии гвардейцев были характерны и такие черты, которые, с одной стороны, отличали ее от социальной психологии рядовых помещиков, а с другой — способствовали слиянию выходцев из различных сословных групп в единую корпорацию — гвардию.

Гвардейцы были носителями типично преторианской психологии. Служа при дворе, они видели его жизнь изнутри. Подробности быта, поведения монархов и вельмож были всегда перед глазами стоявших в карауле солдат, являлись основной темой разговоров и воспоминаний в гвардейских казармах. Многолетняя служба во дворце приводила к тому, что они чувствовали свою причастность ко всем мелким и крупным событиям жизни правящего монарха и его окружения. Поэтому пышность двора не ослепляла их, а их отношение к царствующим особам, увешанным орденами генералам и придворным было лишено свойственного многим подданным благоговения. В связи с этим нельзя не вспомнить передаваемый П. Н. Петровым анекдотический случай с грустным исходом, происшедший с П. И. Паниным, который, стоя на часах, почувствовал позыв на зевоту в тот самый момент, когда мимо проходила Анна Ивановна. Он «успел пересилить себя. Тем не менее судорожное движение челюстей было замечено императрицей, отнесшей это действие часового к намерению сделать гримасу, и за эту небывалую вину несчастный юноша» был послан рядовым солдатом в пехотный полк, направлявшийся на воину с турками⁴⁰.

Гвардия представляла собой сплоченное, хорошо обученное воинское соединение со сложившимися традициями и ярко выраженным корпоративным духом, что обеспечивало ей редкое единство и дисциплинированность в ответственные моменты в отличие от корпораций придворных и чиновников, разобщенных в силу особенностей их службы. Все вышесказанное порождало у гвардии преувеличенное представление о своей роли в придворной жизни.

Это умонастроение достаточно точно отражено в материалах следствия над Минихом в 1742 г. Воодушевляя солдат на переворот, он говорил, что «ежели они хотят служить ея и. в…то бы шли с ним ево (Бирона. — Е. А.) арестовывать, ибо-де кого хотят государем, тот и быть может, хотя принца Иоанна (Ивана Антоновича. — Е. А.) или герцога Голштинского»⁴¹. Миних, конечно, преувеличивал, льстил гвардейцам. Гвардия безусловно являлась силой, но силой не самостоятельной и поэтому легко становилась послушным орудием в руках политических дельцов. Примечательно, что на очной ставке Миниха обличали девять солдат лейб-кампанцев. Иначе говоря, свергать Бирона с Минихом шли те же самые солдаты, которые потом с Елизаветой свергли Анну Леопольдовну и арестовали Миниха.

Но в настроениях гвардейцев в конце 30-х — начале 40-х годов преобладало чувство, ставшее важным элементом общественной психологии того времени, особенно в столице, — патриотизм. Следственные дела Тайной канцелярии пестрят выражениями недовольства засильем иноземцев, всемогущей немецкой кликой и Анной Ивановной, пригревшей у себя иностранных расхитителей богатств России. Объективность патриотических настроений отмечали иностранные наблюдатели. К. Г. Манштейн в своих мемуарах писал, что «до некоторой степени можно извинить эту сильную ненависть русских дворян к иноземцам», так как «в царствование Анны все главнейшие должности были отданы иноземцам, которые распоряжались всем по своему усмотрению, и весьма многие из них слишком тяжко давали почувствовать русским власть, бывшую в их руках». Осуждение политического режима в общественном сознании переплеталось с осуждением морали стоящих у власти. Немало людей лишились здоровья, языка, а то и жизни за предосудительные разговоры о близости Анны и Бирона, о том, как «он ее знатно штанами крестил»⁴².

Следствием этого недовольства, дополнительно возбуждаемого действиями репрессивного аппарата, была идеализация Петра I. В памяти народа он остался грозным, но справедливым и заботившимся о благе россиян царем. В среде крестьян нового поколения, уже не испытывавшего на своей спине тяжести петровского государственного гнета, были распространены легенды о борьбе Петра с «обидчиками» народа⁴³. Примечательной чертой крестьянского сознания той эпохи была трактовка петровских указов как направленных на защиту интересов народа. В обстановке господства немецких временщиков идеализация великого реформатора распространялась и на его дочь.