Россия: общий вагон - [31]

Пенсионеры решили ночевать на автобусной остановке. Они сели рядком на лавочку и опустили головы. Никита пошел в ближайшую деревню за едой. Продуктов ему не дали, в стариков, идущих из Петербурга в Москву, не поверили.

На рассвете они снова выступили, как выразился фронтовик Матвей Иванович Носков. Ледяная ночь съела ту невидимую черту, которая вчера разделяла стариков и молодых. Шли все вместе. Никитой овладела какая-то отчаянная решимость, он больше не робел, не стыдился себя, своей молодости и здоровья.

Он брал под руку то одного, то другого и терпеливо выспрашивал все подробности их жизней. Ему хотелось влить их в себя, как в более прочный сосуд. Запомнить и донести куда-то, сохранить. Куда, Никита не знал. Старики вполне естественно приняли его в роли летописца.

Под вечер Никита раздал все таблетки. Они шли уже совсем медленно. И замерзали. Но никто не жаловался.

- Мы воспитаны войной, - сказал Матвей Иванович без тени пафоса, когда Рощин произнес что-то про силу духа. - Умеем умирать с достоинством.

- И все равно я не понимаю, зачем вы туда идете? - нервно спрашивал Рощин, тоже решившийся наконец заговорить. - Ведь вы не хуже меня понимаете, что это ничего не изменит!

- Думаешь, мы в Кремль идем?

- А куда же?

- К тебе, - неожиданно сказал дед и пристально посмотрел на Рощина. - И к нему вон, к Никитке. К вам. А ты думал к царю за правдой? Велика честь!

На закате опять приехали телевизионщики. Никите было тошно смотреть, как они выбирают более выгодный ракурс, снимая стариков, едва переставлявших ноги.

- Повернитесь немного, солнце отсвечивает, - говорил бойкий корреспондент, крутя обессилевшую старушку, как манекен. - Скажите, какова цель вашей акции? Кто ее спланировал? Правда ли, что вам заплатили коммунисты…

Никита выхватил микрофон.

- Вы, что, слепые? - закричал он, срываясь в какую-то бездну. - Вы, что, не видите? Они же умирать идут! Умирать! Какие коммунисты? Какая акция? Они на голой земле спят! Это же ваши родители, неужели вам все равно?!

- Ага, - сориентировался корреспондент, в первую секунду несколько потерявшийся. - Значит, вы организатор! Скажите, на кого вы работаете? Кто вам дает деньги?

Никита собрал себя в кулак и ответил, как мог, спокойно:

- Денег у меня было двести рублей, на них я купил лекарств от сердца и давления, и они уже все кончились. Люди! Сделайте что-нибудь! Хотя бы одеяла привезите! - он поперхнулся, махнул рукой и отошел от камеры.

Курносая стажерка с косичками заревела и убежала в телевизионный микроавтобус. Вернувшись, она сунула Никите завернутые в бумажный пакет бутерброды и, всхлипывая, пообещала, что ни за что в жизни теперь не будет журналисткой, а пойдет учиться на социального работника. Телевидение уехало. Солнце село. Старики продолжали идти.

К ночи, после того как сюжеты вышли в эфир, у процессии стали останавливаться машины. Люди привозили и одеяла, и горячий чай в термосах, и таблетки. Вслед за ними теперь медленно ползла скорая помощь. Мрачный молодой врач периодически догонял стариков, мерил давление, качал головой, делал уколы.

В три часа ночи скорая увезла женщину, избитую в отделении. У нее был сердечный приступ. Ее звали Галина Сергеевна Толмачева. Никита помнил ее жизнь до мельчайших подробностей. И нес ее дальше. По ночному шоссе, из Петербурга в Москву.

- Поглядел я окрест, «и душа моя страданиями человечества уязвлена стала», - бормотал Рощин, спотыкаясь о камни и закрываясь цитатами от бесконечного живого ужаса этой ночи.

Никита принимал ужас, не защищаясь. Голой душой. Рассудок начинал отказывать. Под утро он уже уговаривал стариков плюнуть на все и поехать жить в Горки. Фронтовик с Рощиным шли сзади, и Матвей Иванович озабоченно говорил:

- Боюсь, он того, съедет. Переживает слишком. Как бы его в тыл переправить?

С первыми лучами солнца их стало окружать какое-то небывалое количество микроавтобусов с тарелками. Старики сжались в кучу и остановились, спина к спине. Прошел слух, что сейчас приедет самый важный начальник, от которого «все зависит». Рощин отгонял от стариков крикливую телевизионную девицу, пытавшуюся припудрить их, чтобы «не бликовали».

Приезжали растерянные замы начальника - все на одно лицо. Произносили дежурные фразы, просили вернуться домой. Старики упрямились.

Появились иностранные журналисты. Невзрачная корреспондентка газеты «Liberation» настырно задавала всем один и тот же провокационный вопрос: «Кому на Руси жить хорошо?»

Скорая увезла женщину, у которой повесилась дочь. Анну Михайловну Романову. У нее был гипертонический криз. Прошло полтора часа бессмысленного ожидания. Нервы у всех истончились до последней, дымящейся пустоты.

- Я не понимаю, что здесь происходит! Не понимаю! Отказываюсь понимать! - твердил Рощин. Он сидел на обочине спиной к дороге и бездумно рвал пыльную траву.

Напряжение не разрешилось ничем. Начальник велел передать, что занят, но обязательно примет меры. Одна за другой стали уезжать обратно в город телевизионные машины. Вскоре шоссе опять опустело.

- Рота, вперед, - прошептал Матвей Иванович.

И они двинулись дальше.