Россия и мессианизм. К «русской идее» Н. А. Бердяева - [74]

. У Данилевского, напротив, наследие славянофильства вылилось в империалистический панславизм — вплоть до «биологизации» самого понятия национальности. Именно такую его трактовку мы обнаруживаем, например, у В. В. Розанова. Националистические выводы из славянофильской доктрины (первоначально консервативной) в конце концов неминуемо должны были обратиться против европейских элементов петербургской системы. Это напряженное противостояние и вырвалось на поверхность в годы первой мировой войны. Его первые предзнаменования отметил еще Юрий Самарин, резко критиковавший остзейское дворянство, с его «имперскими», но «антирусскими» традициями, позволившими ему стать тем «инструментом», используя который петербургское правительство подавляло русскую самобытность^{908}. Известно, что свержение династии Романовых отчасти было следствием широко распространившихся подозрений, что императрица-немка повинна в государственной измене России^{909}. Примечательно, однако, что человек из «пломбированного вагона», для которого падение Романовых оказалось началом пути к вершине власти, в отличие от них, на самом деле действовал как агент Людендорфа, пытавшегося использовать интернационализм для своего империализма.

Но универсальный и «интернационалистический» русский мессианизм уже у Данилевского не умещался в узких границах национальности — границах, обусловленных концепцией культурно-исторических типов^{910}. По мнению Данилевского, институт крестьянской общины, мира, предохранял Россию от «болезни Запада» — появления «безземельного пролетариата». Такое «социально-экономическое здоровье» и должно было позволить России выполнить всемирно-историческую миссию славянства. Данилевский видел задачу России в том, чтобы впервые дать справедливое упорядочение той ветви человеческой культуры, которая включает отношения человека к человеку, и не только человека как духовной и политической личности, но и по отношению к его воздействию на природу как источник удовлетворения его потребностей; установить не только абстрактную, но и конкретную социальную и экономическую справедливость в отношениях граждан друг с другом^{911}. Миссия России по отношению к Европе, по мнению Данилевского, состояла в установлении гармонического равновесия между политической демократией и экономическим феодализмом Европы. Тем не менее, Михайловский, главный теоретик народничества и, стало быть, в некоторых отношениях продолжатель Герцена, подверг критике антизападные инвективы Данилевского: выступая против тезиса об универсальности западной цивилизации, о применимости ее норм и принципов в любых условиях (исходя из теории культурно-исторических типов), автор «России и Европы» не обратил должного внимания на социальные проблемы.

Действительная ограниченность западной цивилизации, так полагал Михайловский, заключается не в том, что она ограничена узкими рамками национальности, а в том, что лишь меньшинство европейского населения в ней участвует. Не новый этнический, а новый социальный элемент должен дать истории новое направление и создать новый культурный тип, — утверждал Михайловский^{912}. При всем своем революционном характере идеология левого народничества (в той мере, в какой оно оставалось выражением русского мессианизма) основывалась на том, что (как уже отмечал Герцен) Россия, с ее крестьянской общиной, ближе к социализму, нежели «омещанившаяся» Европа. Марксизм же был чужд этой русской идее: для него развитие России должно было следовать развитию Европы (т. е. Англии, Франции, Германии). Марксисты настаивали на неизбежности прохода России через стадию капитализма. Большевизм пришел к власти, уничтожив народничество, но, с другой стороны, и как бы поглощая его. Именно захват власти большевиками-«марксистами» означал косвенное исполнение чаяний русского мессианизма: Россия стала в советской терминологии «единственным пролетарским государством на земле» и, стало быть, полной противоположностью «капиталистическому миру» — соответствующему Западу.

Эта трансформация была подготовлена всем драматическим идейным развитием, пришедшимся на годы первой мировой войны: широкие круги революционного западничества пошли тогда по полуславянофильскому «патриотическому» пути. Позиция марксистов-меньшевиков в то время почти соприкасалась с позицией монархиста-консерватора Розанова, который даже в крови, пролитой на полях сражений, видел символ освобождения Россией «братских народов». В стихотворении, написанном в 1914 году и красноречиво озаглавленном «Последняя война», В. Я. Брюсов предсказывал, что, участвуя в мировой войне, Россия несет «освобождение» странам Запада. А Блок в 1918 году записал в дневнике, что Европа воплощает смерть, а Россия — жизнь^{913}. Подобные представления были не чужды и лево-эсеровским кругам, в решающий момент поддержавшим советскую власть. Такими путями наследие славянофильства^{914} стало достоянием советской революции. Не случайно наследники народничества отвергли «Брестский диктат» и призвали к революционной войне против «центрально-европейских держав» — при всей ее очевидной технической невозможности.