Россия и мессианизм. К «русской идее» Н. А. Бердяева - [18]
Можно вспомнить и о других, менее известных фактах. О том, например, что помимо Пугачева существовало еще четырнадцать (если не больше) претендентов на царский престол, каждый из которых заявлял, что именно он и есть чудом спасшийся Петр Третий. Но еще более достойно внимания то обстоятельство, что вера в существование неизвестно где скрывающегося — «истинного»! — царя сохранялась в народном сознании еще накануне революции. Легенда о чудесном спасении якобы усопшего — а особенно убиенного! — самодержца не раз оборачивалась призывом к свержению власть предержащих. К сожалению, из-за существовавших цензурных ограничений нам долго оказывались доступны лишь фрагменты материалов, иллюстрирующих эти народные верования.
С того момента, как Петр Первый стал насильно вводить новые порядки в стране, стремясь модернизировать Россию, а манифест 1762 года освободил дворянство от обязательной государственной службы, оставив, однако, без изменений крестьянские повинности — что с максимальной наглядностью продемонстрировало отход от древнерусского принципа Правды — крестьяне не переставали связывать свои надежды на освобождение от крепостной зависимости с каждым новым самодержцем>{202}. Как начало царствования Павла Первого (1796–1801), так и восшествие на престол Николая Первого (1825–1855) были ознаменованы волнениями крестьян, взывавших к новому царю>{203}.
Даже незначительный отклик, который вызвало в народе восстание декабристов, — и тот отразил общую закономерность: распространялись слухи, в которых известия о мятеже переплелись с легендой: истинный царь-«мученик» Константин (в действительности Константин, как известно, отказался от своих прав на престол) собирался якобы отменить крепостное право (задолго до 1861 года), вознаградив дворян за службу деньгами (вместо того, чтобы позволить дворянам держать крестьян в награду за царскую службу, с тем, однако, чтобы дворяне не причиняли крестьянам вреда, — как надлежало поступить в соответствии с древней московской традицией литургического государства). Говорили еще до 1863 г. и о том, что великий князь Константин, неузнанный, бродит по свету, пока не придет ему время «открыться» — и спасти народ. С наибольшей интенсивностью эти слухи распространялись на юге России: «Как-то в степи путники, что в Воронеж шли, повстречали странника, который сказал им: Я видел волю; она по свету ходит… Со мною лицом схожа… Я та самая воля, что вы ждете. Я — Константин Павлович; много лет хожу я по земле и смотрю, как люди… маются. Много исходил — сейчас уж меньше осталось. Сказал и дальше пошел»>{204}.
Крестьяне верили, что только чиновники и дворяне не дают исполнить царскую волю>{205}.
В 1840 году среди старообрядцев Вятской губернии появился человек, выдававший себя за великого князя Константина Павловича, в то время уже покойного. (Дальнейшая судьба самозванца неизвестна>{206}). На сороковые годы XIX века приходятся и беспорядки в Поволжье, вызванные слухами о том, что Константин воцарился на берегах Сыр-дарьи. А в 1847 году распространение новых легенд о нем привело к волнениям в Витебской губернии>{207}.
В свете подобных исторических свидетельств знаменитое предание, согласно которому Александр Первый не умер, но покинул свет и еще долго жил, назвавшись старцем Федором Кузьмичом>{208} перестает выглядеть как обычная нелепость (на чем в свое время настаивал великий князь Николай Михайлович>{209}. «Чисто русская легенда, — писал В. Г. Короленко, — легенда, в которую одинаково любовно поверили и верхи России, и самые глубокие ее низы… Для интеллигенции, для высших кругов в Федоре Кузьмиче воплотилась идея искупления… „великого греха“… И эта легенда смирения, искупления так близка, так родственна совестливой русской душе… <как — М. С.> может быть, иллюзорный… но возвышенный образ кающегося подвижника, осиянного лучами святости»>{210}.
К последним годам царствования Николая Первого относится докладная записка И. Липранди, преданного слуги царствующего дома, подчеркивавшего, что русский народ в особенности, в силу врожденного почтения по отношению к особам августейшей фамилии, склонен верить всем возможным о них историям, какими бы чудесными и невероятными они ни были. Подчас его не убедить в их кончине; он всегда хочет видеть их живыми и где-то скрывающимися по тем или иным обстоятельствам. Это убеждение обычно дремлет, но лишь до тех пор, пока не придет его время. «Изуверство, особенно в руках неблагонамеренности, может разбудить <его — М. С.> и направить к произведению важных беспорядков. Одна мысль, что живет еще другой царь, и царь истинный, законный, есть искра, которой никак нельзя допускать тлиться в народе»>{211}. Так предостерегал министерство внутренних дел И. Липранди.
На страшные революционные потенции, скрывавшиеся в народных представлениях о скрывающемся царе, обратил внимание и Достоевский, так глубоко проникший в психологию русского революционного радикализма. Вот что говорится об этом в «Бесах»: «Затуманится Русь… Ну-с, тут-то мы и пустим… Ивана-Царевича… Мы скажем, что он „скрывается“, — тихо, каким-то любовным шепотом проговорил Верховенский… — Знаете ли вы, что значит словцо: „Он скрывается“? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше, чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его. О, какую легенду можно пустить! А главное — новая сила идет. А ее-то и надо, по нейто и плачут. Ну что в социализме: старые силы разрушил, а новых не внес. А тут сила, да еще какая, неслыханная! Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Все подымется… Он есть, но никто не видал его, он скрывается… И пойдет по всей земле: „Видели, видели“… Главное, легенду!.. Новую правду несет и „скрывается“… И застонет стоном земля: „Новый правый закон идет“, и взволнуется море, и рухнет балаган, и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное… Строить мы будем, мы, одни мы!»
