Россини - [126]

Пусть же Россини в свой день рождения отдастся воспоминаниям:

   — А Тамберлик? Этот весельчак в своём усердии превзойти до Дюпре изобрёл грудное «до-диез» и навязал мне его в финале моего «Отелло», где по-настоящему написано ля. Спетое во всю силу лёгких, это ля казалось мне достаточно свирепым, чтобы с избытком удовлетворить самолюбие теноров всех времён. Но вот Тамберлик переделал мне его в «до-диез», и все снобы пришли от этого в бурный восторг! Спустя неделю он попросил разрешения повидать меня. Я принял его, но, опасаясь, что повторится, если не хуже, случай с Дюпре, предупредил, чтобы он перед тем, как войти в гостиную, оставил бы своё «до» на вешалке. Сохранность его гарантируется, и, уходя, он сможет забрать его.

В тот вечер, когда в Опере шло пятисотое представление «Вильгельма Телля», оркестранты и хор после окончания спектакля, уже после полуночи, пришли сыграть серенаду к Россини — к его дому на углу Итальянского бульвара и Шоссе д’Антен. Маэстро показался в окне, поблагодарив почитателей, и увидел, что народ заполнил не только двор, но и значительную часть бульвара.

* * *

Праздник по случаю возобновления музыкальных вечеров на вилле в Пасси. Осень дарит последние золотые дни. Солнце светит мягче, но ещё тепло, и воздух прозрачен.

Маэстро с печалью думает о том, как гаснет это прекрасное время года, и чувствует, что ему ещё труднее, чем обычно, прощаться со своим загородным домом. В Париже его ждут несколько зимних месяцев, пасмурные, сырые, холодные, каждый год всё более холодные, всё более пасмурные. При одной мысли об этом пробирает дрожь. Покидая Пасси, каждый раз думает об одном и том же: вернётся ли он сюда весной?

Прочь печали! Кто думает о прошлом, омрачает себе настоящее. Кто думает о будущем, лишает настоящее радости. Нужно жить сегодняшним днём. Погода ещё прекрасная? Птицы ещё поют в саду? И по-прежнему приходят друзья, чтобы выразить маэстро свою любовь и почтение? Прекрасно, значит, нужно жить и радоваться жизни! Снова устраивать субботние обеды и концерты. И этим вечером, 26 сентября 1868 года, снова банкет для друзей и концерт.

Длинный стол уставлен фарфором, хрусталём, цветами. Маэстро на своём месте. Но это не стул. Это трон. Джоаккино Россини — король вот уже более сорока лет. Его короновала слава. Короны не видно, зато хорошо заметен парик, который не обманывает, никого не обманывает. Он красивого светло-каштанового цвета — такими были когда-то его настоящие волосы. Они были такие тонкие и мягкие, что женщины любили накручивать их на пальцы и чувствовать, как они скользят по ладони, словно тончайший песок.

Синьора Олимпия повязала ему на шею салфетку. Ловко и незаметно маэстро надевает на оголённые десны зубной протез. Чего ждут? Друзья собрались — вернейший Карафа, Гюстав Доре, художник с богатейшей фантазией, в планах которого досадить мадам Олимпии, банкир Пийе-Уилл, критик Кастиль-Блаз, подобная Юноне певица Мария Альбони, получившая прозвище Императрица, маленькая Нильссон, крохотный белокурый соловей — вздох на каждой ноте и слеза на каждом вздохе, мэр Пасси, над ним хозяин дома не перестаёт подшучивать — почему тот не построит здесь большой театр, который затмил бы парижскую Оперу, где можно было бы поставить новые творения Россини, пианиста четвёртого класса, молодого, начинающего композитора...

Обед исключителен. Повар Россини, который брал уроки у кулинара в доме Ротшильда, просто гений. Жаль только, что там он научился также не обращать внимания на расходы. Мадам Олимпия содрогается всякий раз, когда этот мастер кастрюль представляет ей счёт. Но он нравится Россини... И обед исключителен.

   — А вино, разве плохое вино? Что вы скажете о нём? — спрашивает маэстро.

   — У тебя, наверное, очень хорошее, — хитро щурится Карафа, — не случайно только ты пьёшь его.

   — Не потому, что оно лучше, мой дорогой придворный, а потому, что оно легче. А у тебя, хоть ты из княжеской семьи, вкусы, как у завсегдатая кабачка...

   — У меня?

   — У тебя, Карафа. Тебе оно показалось бы обыкновенной водой!

   — Я обожаю воду! — восклицает Доре.

   — Не знал.

   — Когда она запечатана в бутылке вроде той, что вы велите подавать только себе, многоуважаемый маэстро, а мы довольствуемся разбавленным вином...

   — ...подкрашенной водичкой.

   — ...сиропчиком.

   — Ого! — восклицает Россини, задержав в воздухе вилку. — Это заговор?

   — Требование общественности! — решается провозгласить мэр, подстрекаемый Доре.

   — И если нам не подадут то же вино, какое наливают тебе, — наступает Карафа, — мы больше не будем у тебя обедать...

   — Вот нежданная радость! — напевает Россини.

   — Минуточку, дай закончить. Мы больше не будем у тебя обедать по вторникам, четвергам и субботам, а будем приходить только в остальные дни недели!

   — Спасите! — с деланным комизмом вздыхает мадам Олимпия.

И Россини, обращаясь к Карафе, замечает:

   — Я понимаю — ты спутал мой дом с приютом для голодающих музыкантов. Ты всё никак не можешь понять, что находишься в гостях у самого декорированного человека в мире.

   — Ты хочешь сказать — имеющего больше всех наград