России верные сыны - [202]

В Петербурге состоялся торжественный въезд персидского посланника. День был морозный. Караул от Измайловского полка замерзал в легкой парадной форме. Впереди парадных карет важно шествовали слоны, подаренные шахом императору Александру. О слонах позаботились, — на них были теплые шубы и меховые сапоги.

От Семена Романовича Воронцова не было никаких вестей, кроме поздравления с законным браком.

Можайский ездил в Петербург, виделся с Николаем Ивановичем Тургеневым. Снова были долгие споры о крепостном состоянии крестьянства, спорили: как же дать землю крестьянам, не обидев притом и помещиков?

Екатерина Николаевна удивлялась переменам, происшедшим в Можайском, хотя за восемь лет многое в нем должно было измениться. Она перечитала трижды от страницы до страницы его записи в сафьяновой тетради, и многое ей стало ясным в мыслях и стремлениях мужа.

В жаркий июльский день они сидели однажды у пруда, там, где встречались в расцвете юности. Сколько событий пролетело над миром, сколько крови пролилось! Гроза миновала, но все еще тревожно и темно впереди.

Изведавшие много горя, разделенные людьми и судьбой и вновь соединенные, они сидели и глядели на отраженные в пруду высокие столетние ели.

Протяжная и грустная песня косарей доносилась с заливных лугов. И, взяв руку Кати, Можайский сказал:

— Что бы там ни было, это уж не тот народ, не те люди, которых мы знали десять лет назад. Они жертвовали своей жизнью и жизнью сыновей своих, они спасли свою родину, освободили Европу, и не их вина, что подвиги их не обратились к благу народов. Рано или поздно они станут вольными гражданами России.

В 1816 году Можайский вступил в тайное общество — «Общество истинных и верных сынов отечества». В тайном обществе его встретили товарищи по оружию, воины, не знавшие страха под Смоленском, на Бородинском поле и под Лейпцигом. Один из них, поэт, награжденный золотой шпагой за храбрость, сочинил «Военную песню». Можайский запомнил стихи:

Теперь ли нам дремать в покое,

России верные сыны?

Он знал их, верных сынов отечества, знал великодушного и мужественного Сергея Волконского, умнейшего Николая Тургенева, пламенного Владимира Раевского. Знал чудо-богатырей, храбрых и верных солдат Суворова и Кутузова.

Сколько их вокруг, верных сынов России, и долго ли им «дремать в покое»? Когда поднимутся «зиждители свободы» и низвергнут тиранию и деспотизм?

Об этом думал Александр Можайский в жаркий, июльский день 1820 года, слушая песни косарей.

ЭПИЛОГ

«Нынче утром Катенька вошла в мою комнатку и обняла меня и поцеловала в губы. Не сразу понял я, что означает эта ласка, а потом пришло в голову, что сегодня исполнилось ровно десять лет нашей жизни в Сибири.

Зимнее солнце освещало мою комнату, весело заглядывало в маленькое, занесенное снегом оконце, косые багряные лучи падали на бревенчатые стены, на стол, на листы моей заветной тетради.

С неделю назад разыскал я ее, перечитал то, что урывками, от случая к случаю, записывал в Лондоне, в Копенгагене, и посетовал на себя: сколько было видено и каких только событий не был я свидетелем, а что осталось в моей памяти и что осталось в моих записях? Надо мне благодарить Катеньку, отыскавшую эту тетрадку в старом хламе. Удивительно, как не забрал ее вместе с бумагами жандармский офицер, приезжавший в Васенки.

Ну как бы там ни было, придется, видно, мне, коли буду жив, записать кое-что из упущенного мной. Пусть останется в назидание потомкам, ежели потомки поинтересуются, как жил и что видел на своем веку гвардии капитан Можайский, государственный преступник (право не знаю, какое звание мне дороже).

Однако годы летят. На баррикадах Парижа нашла свою гибель деспотическая и тупая власть короля Карла X, на престоле сидит Луи-Филипп, сидит, как сказано придворными, не потому, что он Бурбон, а несмотря на то, что Бурбон.

Отсюда, из поселка в глубине тайги, не видно, как клокочут стихии, как живут парижские простолюдины.

Давно умер мой друг Вадон, и некому мне растолковать, благоденствует или прозябает в нужде французский народ и достиг ли, наконец, власти парижский лавочник… Что до моей отчизны, то тяжко признаться — схоронены наши святые надежды, крестьянин по-прежнему в рабстве, гатчинский дух царствует в образе младшего брата Александра Павловича — Николая и наместника в Польше — Константина.

Польша — страдалица. Друзья наши, поляки, те, что вместе с нами несут кару за четырнадцатое декабря, к вам обращаю я мое слово: сколько бы ни стремились к добродетели господа масоны, но ни ритуал, ни ветхие измышления о храме Соломоновом не удержали членов ложи от целей политических, от стремлений к общей вольности.

Пестель, Сергей Муравьев-Апостол, благороднейший и мужественный Сергей Волконский, Бестужев-Рюмин, Борисов 2-й открыли сношения с поляками и заключили договор о взаимных действиях в 1824 году.

Русские и поляки сошлись в самом важном:

«Главное дело — это на обоюдных правилах устроить восстание, не в отвлеченных мыслях, а на деле; мы начнем и вы начинайте».

Прошло пять лет с того дня. Однажды к Катеньке на огород пришел конвойный солдат и принес записку от ссыльного. Солдат сопровождал партию ссыльных польских повстанцев. На клочке бумаги я прочитал: «За нашу и вашу свободу». И буквы «С. П.».