Роскошь нечеловеческого общения - [8]

Вопрос о переселении в более, фигурально выражаясь, теплые места в свое время долго обсуждался в доме Журковских.

Причем было это не в те времена, когда еще была жива мама и когда уезжали ее друзья и знакомые — пробиваясь через глухую брезгливую ненависть чиновников и сквозь огненные кордоны КГБ, годами ожидая вызова с «земли обетованной», или, как полагалось говорить, с «исторической родины», — разговоры об отъезде начались между Анатолием Карловичем и Галиной Сергеевной только в конце восьмидесятых.

Жизнь Анатолия Карловича, по крайней мере, в том, что касалось вопросов антисемитизма, была счастливым исключением из правил. Ни он, ни жена не испытывали тех, мягко говоря, неприятностей, которые, как январский снег, валились на головы друзей, товарищей и просто знакомых Анатолия Карловича. Институтское руководство ценило его профессионализм, знания, а главное, покладистость и полную индифферентность к дебатам по поводу так называемых «острых» или «сложных» вопросов, касающихся национальной политики, диссидентов, самиздата и прочего.

Анатолий Карлович знал свое место, не высовывался, был тих и улыбчив, а на «острые» заседания просто не являлся и никаких петиций, открытых писем, равно как, впрочем, и заявлений, осуждающих тех, кто попал в опалу, никогда не подписывал.

Да и имя-отчество у него было, по советским стандартам, не то чтобы уж очень приличное, но, можно сказать, терпимое. Повезло ему с именем-отчеством. Не Израиль Борисович и не Давид Самуилович, во всяком случае. С фамилией тоже жить можно. Журковский — он Журковский и есть. Не Рабинович все-таки.

За долгие годы своей работы в Институте Анатолий Карлович счастливо избежал попадания под трассирующие очереди косых взглядов как штатных сотрудников первого отдела, так и институтских стукачей.

Он знал, что такая его позиция удобна для руководства, лицемерно декларирующего принципы «пролетарского интернационализма». Вот, мол, Журковского взять. Еврей ведь, а — наш. Правильный. Тихий, исполнительный… Не скандалит. Работает себе, никто его и не трогает. Никакого антисемитизма. У нас в Институте, вообще говоря, все равны… Вот и хорошо. Вот и славно.

Правда, на партсобраниях Журковского в пример не ставили, до таких высот пролетарский интернационализм в Институте все-таки не поднялся.

Анатолий Карлович ни с кем в Институте не дружил. Ни с кем, кроме Греча, но это особая статья. Греч — он и есть Греч, недаром и студенты, и даже кое-кто из профессуры звали его Аристократом. Павел Романович очень отличался от коллег-преподавателей, и Журковский иногда думал, что его блистательный друг — такое же исключение, как и он сам, только, что называется, «проходит по другой статье». Должны же быть в солидном учреждении хотя бы один хороший еврей и хотя бы один такой, ну светский, что ли, господин, олицетворяющий собой свободу нравов, в разумных, конечно, пределах, и на личном примере демонстрирующий отсутствие всякого давления со стороны властей на эту самую свободу.

Прежде — совсем, кажется, недавно — Греч бывал в доме Журковского едва ли не каждый день. Он же, по сути, и отговорил семью Анатолия Карловича от эмиграции, на которую Журковский уже было совсем настроился…

В то время Павел Романович Греч уже, по его выражению, совершил свое «хождение во власть». Большую часть времени он проводил в Москве, но, возвращаясь в родной Город, не забывал навещать старого друга и, насколько ему позволял плотный график серьезного политического деятеля (а Греч был очень серьезным политиком, лицо его мелькало на телеэкране если не каждый день, то несколько раз в неделю — с гарантией), проводил немало часов в беседах и прогулках с профессором Журковским.

Анатолий Карлович нередко вспоминал те дни, когда Греч был самым частым гостем в его квартире. Частым и любимым. После того как Павел Романович занял пост мэра Города, он больше не появлялся у Журковского. К себе, правда, приглашал. Раза три.

А в квартиру Анатолия Карловича теперь стали наведываться другие люди. Они и прежде захаживали, но не с такой частотой и регулярностью. Тот же Гоша Крюков, против которого Журковский ничего не имел, за одним только исключением — рассуждения писателя были ему скучны до невозможности. Или Суханов, от которого Галина почему-то была просто без ума, — недалекий мужик, хоть и доктор наук, без всякой творческой жилки, зато крепкий ремесленник, а то, что играет в рубаху-парня, так Господь с ним… Вполне безобидная игра. Это все-таки не «памятники».

Вспоминая о «памятниках», Журковский всегда внутренне вздрагивал и уж затем, прогнав мысли об агрессивных русофилах, думал о Суханове едва ли не с нежностью.

Через два часа в квартире Журковских уже царила атмосфера нормального русского застолья.

— Покойников со стола! — кричал Суханов, указуя перстом на пустые водочные бутылки, оставшиеся на столе среди объедков.

«Покойников» деловито убирали под стол, где они падали и, глухо звякая, катились в угол, к окну, чтобы обиженно замереть под тюлевой занавеской.

Галина и Карина Назаровна хлопотливо бегали вокруг стола, уносили из-под окна опорожненные бутылки, прихватывали тарелки, на которых в остатках салатов зловредными паразитами торчали сморщенные окурки, на обратном пути несли в гостиную новые бутылки, чашки с крепчайшим, как любили хозяева, горячим чаем, гости вставали и садились, бродили по коридору, поминутно ревел водопад спускаемой в туалете воды, хлопали двери комнат… Квартира у Журковских была о четырех жилых помещениях, не считая кухни, в которой тоже стоял старенький диван — на всякий случай, если вдруг нагрянут гости с ночевкой и для них не хватит цивильных спальных мест.