Рос орешник... - [7]

Когда ложились спать, то Алик — кудрявый бог и Юрка долго мололи языком про женщин, болтали и про Лариску, я подумал: «Бедная Лариса», а потом еще подумал: «Года через четыре уже ей не будет подходить это имя — Лариса», сказал об этом Алику, но он ничего не понял. А вот Настасья Филипповна навсегда останется Настасьей Филипповной. Спокойной ночи, мир непонятный, мир, где зимой растут и растут орешники, и где цветут Ларисы-астры, и где всего одна Настасья Филипповна.

Утром я долго ищу мамино письмо, оно куда-то запропастилось, я его не рвал и не выкидывал (честное слово!), но оно исчезло, видно, сунул по рассеянности в какую-нибудь книжку. Возле института, увидев ящик, роюсь в портфеле, чтобы найти то письмо, что вчера писал, и вспоминаю, что оставил его в общежитии. Ну да ладно! На лекциях напишу новое, а то мама ждет ответа. Бегу через дорогу к киоску, покупаю конверт. Мужчина медленно отсчитывает сдачу с рубля (на мелочь можно кофе выпить). Мужчина все еще отсчитывает.

— В-в-вы с-скоро? — нетерпеливо поглядываю на часы, а он смотрит на меня сквозь очки и манит заговорщически пальцем. Наклоняюсь. Предлагает почему-то низким голосом:

— Щенком не интересуетесь?

Я так растерялся, что сразу ответил:

— Ин-н-нтересуюсь.

И тут он посадил прямо на журнал рыжего и толстопузого щенка со славными глазенками:

— Хотите такого?

И я сразу понял, что хочу, и именно такого. Я даже оторопел. У меня всегда бывало раньше так, что выдумаешь себе мечту и ждешь ее осуществления, а тут само осуществление явилось раньше, чем я задумал мечту. Я, задыхаясь, кинулся навстречу счастью:

— С-с-с, с-ско…

— Тридцать!

Мне стало жалко себя:

— Я п-п-приду за ним. Д-деньги з-забыл.

Мужчина пожимает плечами и прячет щенка куда-то вниз. Я еще мгновение смотрю на журнал и направляюсь в институт. Может, что-нибудь продать? Мама бы, конечно, послала мне денег, да не хочется у нее вытягивать. Может, кто взаймы даст…

Больше трех рублей мне не дают. На третьей паре лекций я все думаю про Настасью Филипповну, потом про щенка, потом про Настасью Филипповну, потом опять про щенка, потом про Настасью Филипповну… Начинаю письмо:

«Здравствуй, дорогая мама! Как ты живешь? Как там наша собака Донка? Я хотел купить щенка, да раздумал, так как в общежитии его держать негде, да и когда поеду на каникулы, то его негде оставить, а если везти с собой, то много хлопот, да и Донка обидится. Небось ждет. Мама, готовь соленые помидоры да грибы, приеду — объемся, надоела гречневая каша. Здоровье хорошее. Что тебе в городе купить? Не скучай! Когда приеду, мы все каникулы будем вместе, и я тебе много чего расскажу. Пиши, мама! Пиши… Я жду ответ. До свидания. Твой сын…»

Сегодня обязательно должна прийти Настасья Филипповна. Наверное, вчера у нее было легкое недомогание. Она лежала на кровати в широком халатике, и он еле сходился на круглом животе, который жил своей странной жизнью. Лоб ее чуть вспотел, и влажные брови надломились — она слушала, она беспомощно поглядывала на саму себя, и ей было радостно и страшно. Кто-то накрыл ее одеялом, и она улыбнулась, положила руку на живот, и на тонком, красивом пальце блеснуло золото. Ей поправили подушку и разметавшиеся волосы, нестерпимо черные, и она закрыла глаза или просто прикрыла их веками и стала смотреть внутрь себя. Я отлично знал, как все «это» будет происходить, и видел уже не раз за свою жизнь на практике, но то, что происходило с Настасьей Филипповной, было таинственным, тревожным и святым, и я понятия не имел и боялся: что же дальше?

Дальше прозвенел звонок, и Мамыков объявил, что будет комсомольское собрание.

Я сидел тихо, смирно, никому не мешал. Решался вопрос: кому ехать в лагерь отдыха на юг. Нужно выбрать одного из группы, самого хорошего и достойного, и вот все решали — кого? Вдруг кто-то назвал мою фамилию. Ниточкина подхватила:

— Правильно! И думать нечего, надо его послать! (Это меня, значит.)

— Ч-ч-что в-вы?! — испугался я и даже за портфель схватился. Вспомнил сразу свой домик под снегом, Донку, скулящую в ограде, соседей, Настасью Филипповну, маму и даже рыжего пузатого щенка, что сидел на журнале:

— Н-н-не н-надо м-мне… Н-не н-надо м-меня!

— И не разговаривай! — категорически запретила мне Ниточкина.

Алик — кудрявый бог за меня вступился:

— Не хочет человек, и не надо! Что силом-то человека заставлять! (Человека — это меня, значит.)

— А тебе небось самому хочется? — съязвила Ниточкина. — Всегда все самым языкастым достается, тем, кто на рожон лезет…

— «Грубым дается радость, нежным дается печаль…» — продекламировал размашисто Юрка. (Нежный — это, значит, я.)

— Не балагурь! — Ниточкина погладила ладошкой свою полосатую кофту.

— Хватит, товарищи! — Мамыков поднял руку, наверное, он куда-нибудь торопился, он всегда торопится. В боксерский кружок ходит и по бегу первое место занял… — Хватит. Значит, решено — надо послать… (назвал мою фамилию), так как, во-первых, ему все равно на каникулы ехать некуда, мы все знаем о том несчастье, которое его постигло (тут Ниточкина прошептала: «У меня тоже мама умерла, только семь лет назад…»). — Я глупо улыбнулся. — А во-вторых, ему (это, значит, мне) и здоровье надо укрепить, вялый такой ходит. А в-третьих, он и по учебе из первых, и стенгазету оформляет… Голосуем! Единогласно.