Ронины из Ако, или Повесть о сорока семи верных вассалах - [15]

Отика села на циновку, подогнув колени, и затянулась табачным дымом из длинного мундштука Бокуана. В ее румяном личике было еще что-то неуловимо детское.

— Вот ведь, не кто-нибудь иной, а сам я собственной персоной всего этого добился, — мысленно заключил Бокуан и с чувством глубочайшего удовлетворения пошел раздвигать сёдзи.

— Гляди-ка, вроде дождь-то все-таки накрапывает, вот и лягушки уже заквакали.

— Да, моросит. А вам непременно надо идти?

— Надо, раз уж позвали в кои веки. Однако этот Микуния тоже хорош! Приглашает, когда сакура еще толком не расцвела, — правда, обещал показать свои пионы. Не знаю уж, как он их заставил цвести: не иначе, тоже деньгами соблазнил. Страшная это сила, деньги. Ну, а соберутся там, должно быть, люди почтенные, состоятельные. Обязательно надо в такое место заглянуть. Как говорится, собака побегает, побегает, да и кость найдет…

В поместье Микуния, что располагалось в пригороде Мукодзима, Бокуан прибыл часа в четыре пополудни. К этому времени небо, которое все норовило расплакаться мелким дождем, немного посветлело, меж облаков проглянуло тусклое солнце, засеребрилась вода в речке Оокава. Соцветия сакуры в Тодэ раскрылись еще только, может быть, на две трети, но по реке уже сновали вверх и вниз несколько лодок с любителями цветов, которым невтерпеж было ждать полного расцвета — и вот теперь над гладью вод разносились звуки сямисэнов и барабанов. На берегу в Тодэ, конечно же, было черным-черно от гуляющих, которые, вздымая клубы пыли и оживленно переговариваясь, неторопливо расхаживали среди деревьев.

Паланкин, в котором восседал Бокуан, миновал переправу Сирахигэ. Далее дорога поворачивала направо. Теперь они продвигались среди старых глинобитных оград и густых живых изгородей. В глубине аллей скрывались загородные резиденции властительных даймё[16] и небольшие храмы, а в воздухе были разлиты тишина и покой, составлявшие разительный контраст с гомоном праздной толпы на берегу.

Где-то прозвучала трель соловья.

— Ага, — обронил Бокуан, будто что-то вспомнив.

В последнее время он приобщился к сочинению хайку. Теперь, когда у него было положение в обществе и деньги, следовало, как советовали умные люди, причаститься прекрасному и заняться изящными искусствами. Бокуан серьезно подошел к вопросу: в последнее время он стал усердно упражняться в декламации пьес театра Но и сложении поэтических трехстиший. Завтра явится учитель. На прошлом занятии было задано сложить к следующему разу стихотворение на тему «Соловей», о чем он напрочь позабыл. С этими изящными искусствами столько мороки!

— Соловей поет… — непроизвольно произнес он вслух начало трехстишия.

— Что-что? — откликнулся один из носильщиков паланкина. — Ваша милость изволили что-то сказать?

— Да нет, ничего, — ответил Бокуан тоном, по которому можно было догадаться, как сердит он на невежд, ничего не смыслящих в прекрасном. Сложив ладони, он продолжал:

— Соловей поет…

Однако не успел настоящий соловей подать голос еще раз, как паланкин уже миновал ворота виллы Микуния и проплыл сквозь таинственный мрак аллеи к парадному входу. По левую и по правую сторону от входа были составлены в ряд несколько роскошных крытых носилок прибывших гостей. Уже по этим впечатляющим пустым паланкинам можно было понять, какой силой обладают капиталы Микуния, привлекшие подобную публику, и заинтригованный донельзя Бокуан поспешил выбраться наружу, едва лишь носильщики опустили его паланкин наземь.

— Наш уважаемый доктор! — поспешил к нему навстречу хозяин виллы в хаори и хакама,[17] с веером в руке. — Добро пожаловать!

— Весьма польщен вашим любезным приглашением, — поклонился Бокуан.

— Ну, что вы! — радушно улыбнулся хозяин и, взмахнув длинным рукавом, изукрашенным цветами пионов, сделал знак почтительно поджидавшему слуге проводить лекаря в дом.

Тем временем сам Микуния устремился навстречу другому новоприбывшему гостю. Это был старец, облаченный в изысканный наряд, который пришелся бы впору какому-нибудь мастеру, наставнику изящных искусств. Он прибыл не в паланкине, а пешком в сопровождении молодого самурая. По тому, как Микуния отвешивал низкие поклоны, будто хотел лизнуть песок на дорожке, видно было, сколь важен для него этот гость, сколь во многом зависит он от этого мастера. Старик был тощ, с усохшим вытянутым лицом, но его большие живые глаза так и рыскали по сторонам.

— Кто это, а? — спросил Бокуан у слуги.

— Это? — благоговейно вымолвил челядинец. — Это его светлость Кира, знатный вельможа двора, приближенный его высочества.

— Вон оно что… — подумал про себя Бокуан.

Это был Ёсинака Кодзукэноскэ Кира, сановник почетного четвертого ранга с окладом в четыре тысячи двести коку,[18] о котором ходили слухи, что он пользуется огромным влиянием в кругах дворцовой знати. Вельможа-когэ[19] по своему положению весьма отличался от родовитых самурайских предводителей, даймё. В его обязанности церемониймейстера входила организация визитов самурайской и императорской знати[20] в замок сёгуна, проведение соответствующих церемоний и отправление обрядов. Оклад вельможи не мог превышать пяти тысяч коку, однако по положению он числился выше самого знатного