Ромашка - [3]

Она вскочила, рывком распахнула окно и вспрыгнула на подоконник.

— Что ты делаешь, дура! — испуганно закричала я, оттаскивая ее от края одиннадцатиэтажной пропасти.

— Я выброшусь из окна! — истошно вопила Ромашка, брыкаясь. — Выброшусь! Пусть все узнают, что ты за мать! А-а-а!

Справиться с ней оказалось непростым делом, но я все же сумела оторвать ее от подоконника и захлопнуть окно.

— Я не знала, что это так важно для тебя, — сказала я расстроенно. — Ну… Ну давай пойдем и купим все, что тебе нужно… Только не надо больше так кричать…

Ромашка рыдала, обнимая меня дрожавшими руками:

— Прости меня, мамочка! Прости. Сама не знаю, что на меня нашло… Я больше не буду так себя вести, прости… А когда мы пойдем за покупками?..

В тот момент я искренне верила, что она раскаялась и подобных концертов действительно больше не повторится.

Но это было только начало…

Я завела обыкновение бродить по улицам после работы. Дворами и скверами, ярким многоцветьем витрин Центра и запустением боковых тупичков провожали меня дороги. Но ни одна из них не посчитала нужным увести меня за пределы города, как это не раз бывало раньше… Возвращаться же домой, к Ромашкиным истерикам, не хотелось совсем. В начале недели она заявила, что имя Ромашка — деревенское и пошлое, теперь ее следует звать Анитой и срочно, очень срочно (как всегда) требуется поменять паспорт. Денег у меня не было. А значит, без угроз покончить с собой не обойдется. Я знала, что ее вопли — блеф чистой воды, но все равно каждый раз дергалась: а вдруг все-таки достанет дурости что-нибудь себе причинить? К тому же потом, добившись желаемого, Ромашка едва ли на коленях не ползала, вымаливая прощение. И я прощала, зная, что через неделю все повторится по новой…

Я свернула к парку и уже через несколько минут сидела в шатре у Тамары…

— Сил уже нет терпеть это безобразие, — жаловалась я, отпивая из маленькой чашечки превосходный кофе. — Выгоню, и пусть живет, как хочет! Черт возьми, сколько можно мне нервы мотать!

— Э, милая, — отвечала Тамара. — Нэльзя тебе выгонять ее!

— Да она мне даже не дочь! — взорвалась я. — С какой стати я должна терпеть подле себя такое вот наглое, отвратительное существо?! Никакой благодарности, блин! Знаешь, что она мне заявляет? Что не просила меня из реки ее вытаскивать, представляешь!

— Права она, — со вздохом сказала цыганка. — Нэ об этом она тебя тогда просила!

— И ты туда же! — оскорбилась я. — Да я… Я все ради нее делала! На трех работах работала, деньги горбом своим зарабатывала, чтоб ее обеспечивать! И что в ответ?!

— А ей нэ дэньги нужны были. Ей нужна была ты. А ты была, и в то же время тебя рядом нэ было. Избаловала ты ее, вот что. Дэтям строгость нужна. Порядок! И любовью здесь можно наврэдить еще больше, чем нэнавистью.

— Что мне с нею делать теперь? — беспомощно спросила я. — Что говорят твои карты?

— Вот, — Тамара выложила на столик каре. — Выбор у тебя, милая. Между жизнью и жизнью. И дорога впереди.

— Между жизнью и жизнью? — не поняла я. — Это как?

— Сама знаешь.

Я посмотрела ей в глаза, и Тамара не отвела взгляда. Она знала! Она откуда-то всегда знала о том, что произошло между мной и Ромашкой тогда на реке. Я вновь вспомнила отчаянный, умоляющий взгляд моей девочки. "Я жизнь отдам, только не бросай меня…" Мне стало не по себе.

— Пойду я, — сказала я, поднимаясь. — Прогуляюсь, побренчу немного, — я взяла за гриф свою гитару, которая жила теперь в шатре подруги, подальше от Ромашкиных друзей. — Просит душа минора!

— Иди, — отпустила меня Тамара.

Я сидела на видавшей виды парковой лавочке и перебирала струны верной гитары. Хотя опера по мне не плакала, все же говорили, будто я неплохо пела. Стоял прекрасный ранний вечер, прохладный и ясный, в парке гуляло много народу, в основном молодежь. Я не гнушалась подбирать деньги, что кидали мне под ноги довольные моими вокализмами отдыхающие. Это было не позорнее взяток от тупых студентов, неспособных после трех лет обучения отличить семейство крестоцветных от семейства голосеменных.

Снизу, от реки, поднималась веселая, хорошо разогретая алкоголем толпа. Парни хохотали и тискали подружек, девчонки визжали больше для порядку. Я с досадой решила уйти, не выношу пьяных малолеток, да еще в таком объеме. Но внезапно увидела среди них свою Ромашку и осталась сидеть. Она меня тоже узнала, и противно же было видеть, как скрутил ее страх: она стыдилась меня перед своими друзьями и до дрожи в коленках перепугалась за свою "репутацию".

— Спой нам, тетя! — потребовал один из парней, остальные загалдели. — Чего-нибудь веселенького, ага?

— Веселенького, говоришь? — я не отводила взгляда с молочно-белого лица Ромашки; густой макияж вызывал ассоциации с восковой куклой. — А почему бы нам и не повеселиться?

И я пела, и они швыряли мне деньги, а Ромашка, поначалу здорово перетрусившая, поняла, что я не собираюсь ее выдавать, осмелела, стала хохотать и хамить. Я с трудом сдерживала клокотавшую в груди ярость. Ну, устрою я своей доченьке ералаш, когда домой вернемся! Она у меня попляшет! Дрянь такая, ты посмотри! Ромашка, охамев вконец, кинула мне под ноги сторублевку, и я узнала купюру по характерной метке фломастером. Сегодня утром я получала зарплату и, пересчитывая деньги, обратила внимание на меченую сторублевку. Я не помнила, чтобы давала ее Ромашке на мелкие расходы. Да и на крупные тоже, если на то пошло.