Романтичный наш император - [71]

— Сударыня, вы нарушаете именной указ, — не поднимаясь на подножку и не всматриваясь внутрь кареты, проговорил человек в закрывающей лицо тенью армейской треуголке.

— Соблаговолите выйти.

Лошадь переступила, дернув карету; свет фонаря упал на лицо стоящего у подножки — и Анна узнала Палена. Усмехнувшись про себя, молча повернулась поудобнее, закинув голову на положенную в углу сиденья подушку. Генерал-губернатор Петербурга уверенно, легко поднялся в карету, опустился на переднее сиденье, и тут, по молчанию его, по спокойной позе, Гагарина поняла, что и он узнал, чью карету остановил, а может быть, знал с самого начала.

— Ну что же, Петр Алексеевич, указ я нарушила, что причитается за то? Только, ради Бога, не присуждайте меня к домашнему аресту, я предпочту Шлиссельбург.

— Анна Петровна, коли вам так скучно здесь, отчего вы не едете в Павловск?

Она раздумывала мгновение — пошутить или обидеться — невольно повернулась к открытой дверце и увидела в окне стоящей рядом кареты застывший профиль вице-канцлера. Лицо его, женское почти, но полное суровой горечи, плыло в желтоватом ореоле света фонарей, и ей вдруг захотелось, чтобы он обернулся, заговорил…

— Анна Петровна, я в самом деле хотел сказать вам именно это, — вкрадчиво молвил Пален и, медленно переведя взгляд следом за ее, молча поднялся.

— Да, я слышала, — спохватилась Гагарина, почему-то неудобно себя почувствовав, и, спустив ноги с сиденья, подалась вперед. — Но отчего вы берете на себя заботу указать мне, когда ехать к мужу… ко двору?

— Мне, Анна Петровна, счастьем было бы сказать нам: оставайтесь в Петербурге, доколе терпения станет, без вас город вовсе опустеет. Но я был утром у государя и взял на себя смелость поговорить с вами.

— Он просил вас?

— Нет. Но царедворцу, знаете ли, положено читать желания.

— А-а. Что же, благодарю.

— Дозволите проводить вас?

— Нет нужды, спасибо. Не отрывайтесь от обязанностей своих ради меня.

— Счастлив был видеть вас.

— Прощайте.

Анна оглянулась еще раз, чтобы увидеть Панина, но он уже откинулся в тень.

…На следующий день она приехала в Павловск, полная лихорадочной, словно краденой, веселости. Лето покатилось в танцах, мимолетных разговорах ни о чем, прогулках, и оказалось, что, если не задумываться, можно и не испытывать боли.

* * *

…Стоя перед государем, Ростопчин не помнил минут, проведенных над бумагой, на которой он теперь, заглядывая из-под руки Павла, силился разобрать его пометки. Сердце провалилось куда-то, сводило дыхание…

— С поездкой в Париж — пустое. Что нужно, пошли с курьером, нечего тебе самому ездить. Дело с бездельем мешать, спектакль играть. Не столь мы слабы или не правы, чтоб концы в воду прятать. А прочее добро. О Швеции особо подумать следует, верно пишешь, мать всякий раз в панику бросалась. Помню — уж лошади готовы были.

Помедлив, он вскинул на Ростопчина затуманившийся взгляд.

— Хитрость британская известна. Но отчего все же мы на нее поддались?

— Думаю, государь, — облизнув губы, выдохнул облегченно Ростопчин, — всему виной смущение, на Екатерину Алексеевну нашедшее после того, как короля Людовика от власти отрешили. С ее слов и дипломаты наши попусту трещать стали, как сороки: соблюсти законные права, восстановить справедливость, покарать цареубийц… А политика — штука серьезная, в ней счет на земли идет, подданных, словам красивым не место.

— Что же… — Павел нахмурился на мгновение, стиснул в кулак правую руку и медленно разжал пальцы. — Однако не много ли Австрии мы сулим?

— Обещаем.

— И то. Греки давно в нас защиты ищут; пожалуй, безо всяких договоров под российский скипетр пойдут.

— Иного быть не должно.

— Английские происки глубже проникнуть следует. Прав ты — всю Европу против Франции толкнули, заодно и нас, грешных! Довольно с них!

— Французская политика честнее, государь.

— Что же, союз?

— Как Бог даст, государь.

— В Берлин для переговоров о пленных пошлем Спренгпортена. Слова у французов хороши, посмотрим дела.

* * *

С сентября, когда Ростопчин отказался передать государю его записку о европейских делах, подав вместо нее собственную, Панин ждал опалы. Он сжег лишние бумаги, стал еще замкнутее. В городе, видно, стало известно, что соображений вице-канцлера по делам иностранным никто слушать не пожелал — к нему не ездили. Потому, заслышав как-то шорох снега под полозьями, а затем стук двери, Никита Петрович быстро, прищурясь, обежал взглядом кабинет, припоминая, все ли лишнее уничтожено; не доверяя памяти в том, что касалось других, быстро перерыл шкатулку с письмами. За тем его и застал губернатор Петербурга.

— Мороз сегодня. Покуда доехал в открытом возке. едва в снежную бабу не превратился.

— Приказать подать бишоф?

— Нет, благодарю. У вас тепло, сейчас согреюсь.

— Как угодно, Петр Алексеевич. Вы с делом ко мне?

— …Бог мой, вы подумали, я от государя? Нет, нет, все значительно хуже. Осип Михайлович умирает.

— Что?!

— Поверить трудно. Две недели, как получил назначение заместителем к Кутузову-Голеиищеву, в заботах о новой должности своей со мной видеться перестал, государь с ним милостиво говорил, и вот…

— Петр Алексеевич, договаривайте.