Романтичный наш император - [17]

— Я хочу, чтобы вы приняли на себя обязанности генерал-провиантмейстера.

Получасом спустя император спустился в Белую залу, где заканчивалось дневное занятие тактического класса. Каннабих, французские слова путая с немецкими, чертил тростью в воздухе построения шеренг; сидели, уставясь на него, вытянув ровно спины, Репнин, Кутузов, десятка четыре генералов и полковников. Завидев государя, проскользнул к нему от окна, бесшумно ступая, Аракчеев.

— Государь, дозвольте…

— Время ли докладу?

— Государь, в ином без вашей власти совладать не могу.

— Что?

— Из Тульчина снова весть получил о строптивости фельдмаршальской.

— Ну, что еще? Сколь объяснять ему, что солдаты должны одеты быть подобающе, не стрижены в кружок, наподобие мужиков! Или так милы ему шаровары запорожские, Потемкиным на армию напяленные?

— Не о форме речь ныне. Устав не нравится ему вовсе. Говорит, устав тот народился двадцать лет назад, когда прусской службы капитан в Павловске ухватки прусские показывал — сим заяц Александра Македонского победит. Солдаты тем уставом унылы, шаг уменьшен в три четверти вместо аршина, до неприятеля сорок верст стало вместо тридцати. Над статьями про неисправность офицерскую смеется…

— Те статьи — из устава великого Фридриха!

— Пруссаков, говорит, нет вшивее, от париков да кос — вонь до обморока, а казармы, что на ночь запираются, тюрьма солдату. Постой им мил, стало быть, вольготнее при щах да при хозяйке.

Император поморщился:

— Довольно. Я велю Ростопчину, чтоб отписал в Тульчин.

— Строптивость фельдмаршальская претит всему переустройству армии!

— Я сказал — довольно. Ростопчин напишет. Суворова не трогай, он — гордость державы. А распутство в войске пресекай и впредь!

* * *

Мастера Коловиона ждали у самых ворот крепости. Из распахнутой дверцы кареты без гербов одетый в томно-коричневый кафтан с простыми пуговицами человек сделал понятный всякому, причастному к вольному каменщичеству знак, и Николай Иванович, легко ступая, подошел.

— Садитесь, сударь.

Новиков послушно оперся на предложенную ему руку, ступил на подножку и замер, увидев сидящего в глубине кареты. Тот улыбнулся:

— Простите такую таинственность, Николай Иванович. С радостью встретил бы вас у дверей и обнял, с радостью приехал бы в собственной карете за вами. Но, поверьте, причины есть. Коли верите — поедем?

— Конечно.

Звякнул колокольчик, хлопнула дверца. Карета тронула резко с места, и Сергей Иванович Плещеев поддержал под руку мастера Коловиона.

— Теперь о причинах. Вы из крепости освобождены именным указом, но это не милость, а лишь первый шаг к восстановлению справедливости. В списке, который подписан императором сегодня, более семидесяти имен, среди них — Радищев. Вы — первый. Все обретают свободу не благодеянием государя, а тщанием его восстановить справедливость. И потому я — со вчерашнего дня адъютант его величества — не могу подавать повод для толков. Сделанное с вами было преступлением, ныне оно начало исправляться; государство перед вами в долгу, не вы перед ним. И пусть никто даже не посмеет подумать о протекции или иной подобной мерзости!

— Что вы, Сергей Иванович! К вашему имени грязь не прилипнет.

— Липнет уже. Да не в том дело! Я хочу, чтобы вы поняли ясно ваше положение.

— Весьма почтенное, заметьте! С милостивейшего разрешения государыни завел я лучший в городе курятник. Пусть-ка сыщет кто такие образцы, что мной за этой вот стеной оставлены!

— Ах, Николай Иванович! Перед силой вашего духа безо всяких пентограмм любые стены расступятся. Но пора сейчас — для настоящего, о минувшем размышлять еще время придет. Государь зовет к себе Лопухина, Тургенев станет директором университета, это предрешено…

— А Меллисино?

— Тут сложнее. За него просил Аракчеев, к Алексею Андреевичу у государя полное доверие. Не все сразу.

Карета стала. Новиков, откинув занавеску, ласкающе повел взгляд вдоль фасада, будто щекой касаясь шероховатой облицовки. Медленно сошел на тротуар, кивнул церемонно у входа пропустившему его вперед Плещееву, подождал, пока тот говорил с дворецким. Спешить было некуда, мастер Коловион знал, что скоро, минутой раньше — позже, они с хозяином поднимутся в библиотеку, и можно будет, сидя молча с чашечкой кофе, в удобном кресле, скользить взглядом по переплетам книг, обликом их восстанавливая в памяти все, что четыре года было мукой, надеждой, оправданием жизни.

На верхнюю площадку лестницы, по которой поднялся он, остановившись дважды отдышаться, вышла навстречу гостю женщина в спадающем свободно платье, с прибранными по-домашнему каштаново-золотистыми волосами. Плещеев из-за спины Новикова негромко сказал:

— Наташа, могу наконец представить тебе воочию человека, о котором ты столь много наслышана. Николай Иванович, позвольте мне вас познакомить с моей женой, Натальей Федоровной.

Новиков поднял уголки губ, мягкую улыбку, вызванную радостью видеть красивую, хорошо одетую женщину, делая приветливо-восхищенной, поклонился:

— Могу лишь сетовать, что счастье вас видеть выпало тогда, когда менее всего достоин. Я хотел бы сейчас быть молод и смел, чтобы, не вызвав смеха у себя самого, сказать вам комплимент.