Романтические приключения Джона Кемпа - [45]

С этой целью он и познакомил меня с Рамоном. Рамон казался таинственным в обществе Карлоса и Кастро, но в уютной атмосфере дома Макдональдов он был просто хмурым, высоким, смуглолицым испанцем в золотых очках и очень приятным собеседником. Своим знанием испанского языка я обязан, главным образом, ему. И он всегда охотно помогал мне деньгами и советом в моих торговых делах и не менее охотно беседовал со мною, говоря, что чрезвычайно уважает моих родственников Риэго.

Вот каким образом к концу второго года моего пребывания на острове я в ожидании писем от сестры завернул поболтать к сеньору Рамону. Я застал его беседующим с издателем "Buckatoro Journal" и еще одним человеком, только что прискакавшим на лошади. Всадник с возбуждением сказал несколько слов и, пришпорив коня, поскакал дальше. Издатель, маленький востроглазый горбун, продолжал оживленно разговаривать с Рамоном.

Я его хорошо знал: он приходился Макдональду чем-то вроде племянника и был правой рукой всех шотландцев-сепарационистов на Ямайке.

За последний месяц его газета, и так чуть ли не каждую неделю по необходимости менявшая название, стала еще более дерзкой, чем обычно, и Дэвида до сих пор не арестовали только потому, что Роулей собирался сразить всех своих хулителей, разгромив Рио-Медио лодочной атакой. Всадник, очевидно, принес неприятное известие. Дэвид опрометью кинулся с крыльца Рамона к дверям собственного жилища. Рамон сокрушенно обратил на меня свои очки.

— Безумие! — сказал он. — Безумие высылать на гнездо негодяев несколько жалких лодок!

Оказалось, всадник сообщил, что лодки Роулея были отбиты от Рио-Медио с большим уроном. Рамон продолжал:

— А мы, купцы, должны все время терять тысячи долларов.

Его темные глаза смотрели на меня испытующе, и меня смутила мысль, что он разыгрывает какую-то роль. Уж не подозревает ли он, что я все-таки сепарационист? Я пошел на почту и, наконец, получил свои письма.

Письмо Вероники было точно слабое эхо, точно ночной шум далекого, далекого прибоя. У нее родился сын; крестной матерью ему стала одна из теток Ральфа. Прошлой весной она с Ральфом была на взморье, в стране засуха; Ральф почти совсем уладил мое дело, использовав свое влияние и знакомства и заплатив кое-что пострадавшим жандармам. А я-то совсем забыл всю историю и странно было, что кто-то ею интересуется.

Я могу скоро вернуться, могу вернуться — звучало в каждой строчке письма.

Я читал его в маленьком заезжем дворе с белеными стенами. Четверо ражих парней — мексиканских патриотов — шумно говорили о войне, о независимости, о подвигах генерала Трапеласциса, разгромившего испанские войска. Как можно было согласовать их с тем миром, что заключался в изящном почерке Вероники? Они казались бесконечно реальнее. Даже самый интерес Вероники к моей судьбе был несколько странен. Меня раздражало ее желание вернуть меня в Кент. Как будто бы она приглашала меня вернуться к оковам после того, как я нашел самого себя. Возврат к прежней жизни представлялся мне немыслимым, невозможным.

Глава II

Однажды ночью я ехал в Хортон-Пен. Огромная луна белым щитом висела над моей головой. Крутая крыша харчевни на Переправе врезалась в светлый диск.

В реке качались, точно факелы, отражения освещенных окон. В тени харчевни луна выхватывала какие-то неподвижные предметы. Их очертания разрешились в кабриолет, запряженный четырьмя взмыленными лошадьми, и толпу негритянок с корзинами на головах. Томный, ноющий голос знатной леди звал кого-то за дверьми. Рядом стояла еще одна карета; два негра на запятках отирали потные лбы. Из открытых окон доносился шум голосов. Затем в дверях показался силуэт мужчины в европейском костюме. Он осторожно спускался с крыльца, держа в руке полный стакан. Вдруг он остановился в волнении и крикнул через плечо:

— Сэр Чарльз! Сэр Чарльз! Вот он — тот самый человек! — Из харчевни раздался вопросительный рев. Точно мы стояли перед клеткой льва.

Я спрыгнул с седла. На крыльцо вышел адмирал. Кто-то зажег факел. Сверкали золотые галуны. Огромный нос кидал тень на лоб: свет падал снизу. Из-за плеча адмирала вынырнуло третье мужское лицо.

— Что? что? — пьяным голосом кричал адмирал. — Тот самый? Здесь? Задать ему баню!.. — Он благодушно захихикал, затем, повысив голос, позвал: — Тинсли! Тинсли! Да куда он провалился? Тинсли!

Из кареты послышался высокий, гнусавый голос:

— Сэр Чарльз! Прошу вас не устраивать сцен в моем присутствии!

Вдруг я увидел деловито направлявшуюся на крыльцо черную фигуру горбатого редактора — Дэвида Макдональда. После своих убийственных комментариев к последнему поражению адмирала, он где-то скрывался, все время меняя место. И вот, переезжая из испанского города в Кингстон, он натолкнулся на адмирала, возвращающегося с банкета у Топнамбо. Такая встреча в Харчевне-на-Переправе навряд ли была случайным совпадением.

Тинсли, лейтенант адмирала, оказался в карете. Он был пьян.

— Олдхэм, — сказал адмирал, — окуните в реку эту жабу!

В жарком климате Ямайки подобная расправа не являлась редкостью. Олдхэм уронил стакан и стал протестовать. Макдональд с загадочным молчанием продолжал подыматься, ступенька за ступенькой. У него был какой-то свой расчет. Но я в тот момент не пожелал бы очутиться на его месте.