Роман со странностями - [57]

Ответ Ермолаевой: В ряде бесед с Гальпериным, проходивших у меня на квартире в течение 1933—1934 гг. по вопросам политической оценки, выявления нашей политической направленности, я выяснила, что Гальперин Лев Соломонович стоит на антисоветских позициях. В оценках затрагиваемых политических вопросов он исходил из этих своих позиций.

Вопрос к Гальперину: Вы подтверждаете высказанное Ермолаевой?

Ответ Гальперина: Ответ Ермолаевой неверен. Никогда никаких антисовет­ских настроений я не имел, я их не высказывал.

Вопрос к Гальперину: В своих высказываниях от 18 января 1935 года вы показали, что в связи с усилением методов насилия и еще большего порабощения личности со стороны большевиков вы стали высказывать мысли о приходе большевиз­ма в его борьбе за социализм в партии, вы это подтверждаете?

Ответ Гальперина: Да, подтверждаю показания от 18 января полностью.

Вопрос к Ермолаевой: Скажите, Гальперин вел антисоветскую агитацию среди окружающих?

Ответ Ермолаевой: Гальперин вел антисоветскую агитацию.

Вопрос к Гальперину: Вы признаете, что ваши политические убеждения бы­ли антисоветскими?

Ответ Гальперина: Раньше чем отвечать на этот вопрос, я должен сделать заявление: все мои предыдущие показания на сегодняшнем допросе неверны. Я под­тверждаю все показания Ермолаевой, как о моих антисоветских убеждениях, так и о моей антисоветской деятельности.

Исходя из своих политических установок, я вел антисоветскую агитацию среди окружающих. С Верой Михайловной Ермолаевой меня, конечно, сблизило не только одинаковое понимание живописи, но и общность нашего политического мировоззре­ния. Мои антисоветские настроения проявились также в изображении Ленина и Ста­лина в голом виде. Изображая вождей компартии в голом виде, я хотел показать зри­телю, что они, в противовес всем газетным характеристикам об их величайшей гени­альности, являются обычными людьми. Я создал натуралистический шарж, который является контрреволюционным по своему содержанию.

ДОПРОС ГАЛЬПЕРИНА ЛЬВА СОЛОМОНОВИЧА 26 ФЕВРАЛЯ 1935 ГОДА

Вопрос: Вы признаете себя виновным в том, что вели антисоветскую агитацию среди окружающих?

Ответ: Да, признаю.

Вопрос: Вы признаете себя виновным в том, что являетесь автором двух контр­революционных рисунков Ленина и Сталина?

Ответ: Да, такие рисунки мною были уничтожены, но я их показывал Латаш, Рыбакову, рассказывал о них Ермолаевой.

Тарновский

Я несколько раз перечитываю протокол. Я подумал о самом простом: били. В конце-то концов, кто не знает, как достигались «искренние» при­знания. Помню, меня потрясла история, рассказанная пару десятилетий назад об арестованном за шпионаж генерале. Его избивали, но_г приходя в себя, он отрицал все.

Тогда ему на лоб натянули обруч. Следователь задавал вопрос, а ис­полнители медленно закручивали металлическую ленту.

Лопнул череп.

...К своим медиумам я шел именно с этим вопросом. Что же стояло за неожиданным признанием Льва Гальперина? В конце-то концов, как бы мои отношения с Кригером ни менялись, но обвинения Ермолаевой в пре­дательстве продолжали тревожить...

Из разговора с Львом Соломоновичем Гальпериным через петербургских трансмедиумов 21 ноября 1993 года

Семен Ласкин: Лев Соломонович, я читал ваше «дело»... 20 февраля 1935 года на очной ставке с Верой Михайловной вы долго отрицали все обвине­ния, предъявляемые следователем Тарновским, о вашей антисоветской деятельно­сти. А Вера Михайловна утверждала, что вы и она действительно антисоветской деятельностью занимались. И вдруг вы сказали, что подтверждаете все, что Ермо­лаева о вас говорила. Это необъяснимо. Вас били?

Лев Гальперин: Я желал уйти. Я так устал видеть унижение Верочки. Я понял, что здесь никто не собирается устанавливать истину, истина никого не волнует. И когда я это понял, мне стало страшно. Они могли сделать все, что угодно. И это ради того, чтобы оправдать свои действия. Я увидел их готовность издеваться над женой моей, только бы я дал им нужные показания. Они пригро­зили этим и ждали, когда можно...

Не хотел я этого. Понимал, что вряд ли удастся избежать насилия, но хотя бы оттянуть время я был должен.

Я прекрасно помню тот вечер, когда мне позвонила знакомая из музея Ахматовой. Именно там Виктор Кригер и мои друзья-искусствоведы дела­ли выставку Гальперина и Калужнина.

Я пришел на выставку за день до открытия, рабочие развешивали гра­фику Калужнина. Хранившиеся в Ленинграде листы я хорошо знал. А вот Гальперин показался чудом. Теперь его холсты были уже натянуты на подрамники, Виктор реставрировал все шесть работ, да й акварели обрели другой вид — развешенная живопись словно бы утверждала появление из небытия большого имени.

Ермолаева, как я теперь видел, была на многих работах. И на том, поразившем меня еще в Мурманске портрете, и на групповой картине, где она, сидя на стуле, твердым жестом объясняла ученикам, окружавшим ее, что-то основательное и, видимо, крайне серьезное, да и на нескольких акварелях, написанных на картоне и на бумаге, тоже была она.

Удивительный ее взгляд словно бы утверждал какую-то великую силу, глубину и ум.

В соседнем зале были уже развешены калужнинские работы, его вели­колепный уголь — усталая балерина, а рядом цирковая наездница, — все это в двадцатые годы так восторгало выдающегося искусствоведа Терновца. Несколько холстов были повешены в центре второго зала.