Роман с урной. Расстрельные статьи - [6]

Портрет же супостата кисти Коломийца был таков. Свою карьеру Гельмель начал еще при Совдепе милицейским опером, но никаких талантов сыскаря не показал. Зато по части комсомольской показухи дошел аж до делегата последнего Всесоюзного съезда ВЛКСМ. Затем, когда та показуха, обеспечившая крах былой державы, рухнула, ушел в коммерцию, создав вместе с такими же комсомолятами с большой дороги этот «Траст». А в 96-м этот спрут, владевший уже и своим телеканалом, через его магический для наших простофиль телеэкран провел Гельмеля в мэры.

В мэрах в нем тотчас вскрылся хам, превосходивший даже всю шершавость нашего наполеончика: мог из своей приемной грубо выставить пришедших к нему ветеранов; заголодавших при нем педагогов назвать педиками; совать в нос тому же Коломийцу свой мэрский пистолет. И при своем гораздо высшем, чем у нашего героя, росте, замучил депутатский корпус своим наполеонским, выпершим как грыжа комплексом: «Я — лучший финансист, лучший мэр, а мог бы стать и лучшим рэкетиром!»

При этом с местного телеэкрана не слезал, а когда при нем не стали выдавать зарплаты, материнские пособия и пенсии, устроил на День города невиданное здесь фейерверк-шоу. В итоге все дела за него повел его первый зам, а он то редактировал газету «Траста», то играл с компьютерами, то зажигал народ на митингах. И когда названные им педиками педагоги не прекратили голодать, вдруг объявил корреспондентам краевых газет, что открывает голодовку вместе с ними. При этом ничуть не спал со своего цветущего лица, зато всех глубоко потряс таким неординарным ходом.

То есть в отличие от нашего главы, зарывшегося в вязкий труд по возведению всяких котельных и жилья, это был прямой Наполеон — и взявший родной город, как сожженную Москву. Это взятие отметилось при нем отдачей «Трасту» массы казенного добра — вплоть до отдачи под его офис одного из лучших зданий по улице Ленина, где раньше была школа. Еще «Траст» при нем построил круглосуточный клуб «Катастрофа», где и по сей день пропадала с головой шальная молодежь.

По криминальной части он остался в местной памяти такими двумя эпизодами. Гибелью председателя горкомитета по имуществу Андреева, покончившего жизнь самоубийством сразу двумя выстрелами в голову из ружья. И убийством директора мясокомбината Кайзера, расследование которого было закрыто в пору его власти.

Закончилась же она тем, что доведенные им до ручки славгородцы послали ходоков к прежнему губернатору края Сурикову: «Спасите наши души!» Тот назначил комплексную проверку его деятельности — с таким итоговым постановлением:

«…Основными тенденциями являются устойчивое сокращение объемов производства, рост безработицы, снижение налоговых поступлений… Остановлено производство градообразующего предприятия «Славгородский радиозавод». Закрыты мебельная и швейная фабрики… Установлены факты хищения горючего должностными лицами… В городе концентрируются приемные пункты лома цветных металлов, где сбываются похищенные провода с ЛЭП и алюминиевые трубы… Уровень жизни населения один из самых низких. Среднемесячная зарплата на ЗАО «Славгородский молочно-консервный комбинат» 136 рублей…»

Многие пункты этого постановления, подшитого среди прочих документов в папках Коломийца, пахли ответственностью по статьям УК, и Гельмель тогда испугался страшно. Подал в отставку и уехал в Барнаул, где со своей красивой рожей завел новую семью.

Я все рассказанное мне Коломийцем выстроил в его пространный монолог под названием «Возвращение блудного мэра», который за его подписью и вышел в краевой газете.

Попутно завязался наш с ним творческий роман, в начале которого я, честно говоря, даже солидаризировался с Гельмелем, в свое время доведенным им до оголения ствола. После того, как я уже внес все его правки в его опус, он притащил мне их еще с полсотни, типа: «Не в нос прицелился, а в переносицу». Причем настаивал категорически, чтобы они все были внесены, в противном случае грозил меня убить. И черт его, непрошибаемого и на ощупь, знал, насколько в той угрозе было правды.

Нещадный творческий огонь палил его без передышки — и он был отнюдь не бездарь, в груде его шлака были и удачные находки, которые я с удовольствием потом использовал. Но от сопутной пустой породы отбиваться было страшно тяжело. Он со своими папочками приходил ко мне в гостиницу обычно без звонка, чтобы я не смог по телефону отбрехаться тем, что занят. Я слал его к Сергеичу, который дескать принимает все решения; он, понимая, что я врал, все-таки шел — в надежде, что хоть тот, как сам не пишущий, оценит без пристрастия его шедевры. Но выпертый и им, ломился вновь ко мне, размахивая кулаками; и загасить его писучий пыл, неосторожно мной разбуженный, было не легче, чем загнать в бутылку выпущенного из нее джинна.

Но в результате наших долгих задушевных битв, от которых аж дрожали стекла в номере, ему все же пришлось признать верх моего редакторского права. Он сам почувствовал, особенно когда зашли теледебаты, в которых он вяз с головой, что его доморощенные перлы без моей огранки не имеют никакой цены. И тогда наш устаканившийся наконец-то симбиоз принес плоды. Его идеи, бившие из самых недр местной жизни, ее обид, привычек, языка и прочего, после моего отсева и литературной обработки били по супостатам наповал.