Роман с урной. Расстрельные статьи - [55]

— Поскольку моя подзащитная свою вину признала, мне вообще бы оставалось только просить суд о смягчении наказания. Но я ее позицию не поддержу — и буду настаивать на полном оправдании.

Дальнейшая его логика была такова. Статья 152 УК подразумевает куплю-продажу ребенка. Продавец на скамье подсудимых налицо, но рядом нет второго участника сделки — покупателя, который и был ее подлинным организатором, ибо все совершалось по его сценарию.

Но он освобожден от ответственности неверным толкованием закона об оперативно-розыскной деятельности, допускающим ряд особых действий для борьбы с преступностью. А именно: контрольная закупка, оперативное внедрение в преступную группу, подслушивание телефонов и так далее. Но ни о какой купле-продаже детей в строго исчерпаемом перечне этого закона ничего не сказано!

А это значит, что ни Соболев, ни РУОП не имели никакого права провоцировать и совершать такую сделку. Напротив, по закону, обязующему всех правоохранителей препятствовать совершению преступлений, были обязаны пресечь эту затею тотчас, как о ней узнали. То есть вся акция была заведомо противоправна, и всю ответственность за нее должны нести ее организаторы.

Вторая его теза касалась того, что Соболев назвал своим «гражданским долгом». На провокацию он якобы пошел затем, чтобы не дать Ларисе впредь грешить подобным образом. Но это было б справедливо, имей Лариса реальную возможность торговать детьми: работала б в роддоме и тому подобное.

Но у нее на руках был всего один ребенок. Было б достаточно сказать ей: не делай этого, предупредить инспекторов по несовершеннолетним — и преступление не состоялось бы. Но Соболеву на самом деле было нужно лишь одно: снять жареный сюжет. Бывает, человек, запутавшись в тяжелых обстоятельствах, оказывается на наклонной плоскости. Можно его удержать от падения, а можно еще и допихнуть вниз. Второе-то ради прироста своей личной популярности и сделал Соболев. И, значит, главная вина лежит опять-таки на нем.

И вот Кульков и заседатели ушли после всего на три часа на приговор. Судью Кулькова я знал раньше — как образцового законника, в силу чего ему и расписали это дело, не имевшее еще аналогов в наших судах. И я мог полагать вполне, что на его решение никак не повлияет присутствие в зале телесъемщиков с их жаждой крови обвиняемой. Но и никакое чувство жалости к ней — тоже. Решит он так, как лишь подскажет его внутренние понимание закона.

Но вот какая мысль меня при этом донимала. Можно ли даже в самом совершенном правовом ключе судить сегодня жизнь, доведенную до самого невыносимого бесправия? Где уже стала нормой убивающая все морали нищета, бездомные и беспризорники, живущие собачьей жизнью беженцы и прочий беспредел. При этом закон, в рамках которого, от имени доведшего до такой нормы государства, действует Кульков — это какая-то спасительная нить, или последняя удавка для несчастных?

И наконец в зале прозвучало:

— Встать, суд идет!

Уже известную преамбулу все слушали мало, ждали сути: каков будет приговор Ларисе? Судьба Олега, при его пассивной роли, уже практически решилась раньше: прокурор запросила ему условный срок — и, значит, он скорей всего не схватит строже. Но Ларисе по пункту 2152-й статьи, где наказание от 3-х до 10-и, были запрошены, при всех сочувственных слезах гособвинительницы, реальные 5 лет.

И напряжение достигло пика, когда Кульков перешел на перечень обстоятельств, отягощающих и смягчающих вину Ларисы. И в ряду последних прозвучало то, от чего одних присутствующих аж перекосило, а другие чуть не ударили в ладоши: «аморальное поведение свидетеля Соболева». И следом уже прогремела суть:

— Признать Ларису Саакянц виновной и назначить ей наказание в виде лишения свободы сроком на 3 года и 3 месяца…

То есть казенный адвокат Лавров все же смог убедить суд, что Соболевым двигал не гражданский долг, а подлость. И судья Кульков снизил Ларисе срок через статью, говорящую о смягчающем значение противоправных действий других лиц.

Но еще ниже, значит, опуститься он уже не мог. «Криминал был подсудимой совершен, — сказал он мне потом, — от этого я и судил. Закон есть закон».

Спорить с таким его законно обоснованным решением я не мог — но и в ладоши ему не ударил тоже. Ибо умом я понимаю: да, все по закону справедливо. Но сердцем никогда не соглашусь с той справедливостью, которая казнит бесправных жертв, прощая породившую их гнусь; помочь несчастным никогда не наскребет силенок — но добить их готова завсегда.

Но больше всего мне запали в душу те мелькнувшие лишь на секунду в кадре и еще не смыслящие ничего глазенки новоиспеченного сиротки. Который, протокольным языком, был зачат от неизвестного — но по сути от всех тех известных, отцов наций, которых никакой закон, как все прекрасно понимают, не достанет никогда. И весь несчастный случай этого младенца никак не растворяется в сознании того, что миллионы таких же сирот и беспризорников, наделанных все теми же известными, гуляют по родной стране — и участь их ничуть не слаще.

Возможно — из-за исключительности этого случая, когда наконец у нас нашли и осудили первую виновную в преступлении против детства: несчастную рабыню, доведенную всем крестным ходом ее жизни до ее греха. А заодно — и невиновного нисколько малыша, которому досталась самая, конечно, душераздирающая роль во всем сюжете.