Роман с простатитом - [32]

“Он сидит на шее у жены!..”. Я старался не есть мясо, сметану, творог, хотя деньги изредка дозволяли. Кое-кто из наших двинул в учителя, но – принудительно общаться с людьми, четверо которых из пяти простые…

За половинкой зарплаты я, конечно, прихрамывал, одолевая хромотой тоску, а поддельной рассеянностью – сердечные коленца.

Ничтожно и невыносимо, невыносимо и ничтожно… И только у колец оледенелой анаконды безжалостный кулак в груди на минутку разминал пальцы, и я начинал слышать веселый плотницкий перестук: арендовавшая научную площадь артель сколачивала ларьки-теремки. Я был всего лишь человек, когда возжелал обнять выдумку, умыться радугой, пообедать симфонией…

В тот вечер я подорвался на вульгарной водке: по обязанности зашел в гости, по обязанности выпил, полюбезничал – и магма всколыхнулась. Нет, поминутно видеть вас, желать обнять у вас колени – этого я не привирал даже в помрачении, – я писал лишь о неотступности ее образа: даже изредка встречающиеся кольца колбасы говорят мне не о еде, а о Химграде – то есть о тебе, о тебе, о тебе… Но когда через неделю или через год от ее голоса подкосились ноги, я не стал им противиться – плюхнулся на пол вместе с трубкой.

– Я получила твое письмо. – Виолончель звучала строго, но милостиво.

– Я не знаю, что сказать, – наконец ответил я хрипло и отрывисто, как хулиган на допросе у завуча.

– Я понимаю. – Скромное торжество деликатного гобоя.

Альт, кларнет, валторна – к счастью, я знаю лишь волшебное звучание их имен, и в этом оркестре мне принадлежала партия проколотого барабана. Сердце влипало в горло, как заедающий клапан из теннисного шарика. Но когда я оказался у окна даже пятки под собой не чуя, то есть чуя лишь себя, я увидел вложенную чемоданную бесконечность корпусов такой манящей, словно это был песчаный мыс, за которым открывался другой мыс, за ним третий, четвертый, тысяча тридцать четвертый покров счастья…

Через час я снова ей позвонил – тема повиливающего соучастничества: что, мол, поделываешь? “Обед готовлю”, – - юмористическая нотка проголодавшегося божества, начинающего нежиться в струях моего обожания. Наконец-то мусорный бак будничных реалий обратился в сокровищницу знаков какой-то упоительной несказанности.

– Ты что, очень много зарабатываешь? – Партия ласковой взрослой тети.

– Да нет, наоборот. Но лучше я лишний раз не пообедаю. -

Мальчишество умного мужчины – знак весьма восклицательный.

– Подожди, я сама тебе перезвоню.

– Ты что, очень много зарабатываешь?

– Пока хватает. Из Проммяса меня сократили, теперь езжу в

Польшу. “Как”, “как”… вожу товары. А что там уметь – стоишь держишь. – Она отбривала с какой-то забубенной бойкостью. – О, оказалось, я еще и не на такое способна!

Она способна даже возить шопников: покупается ваучер, билеты – столько-то тысяч рублей, столько-то долларов… Меня поразил не гром тысяч, а абортивная кособокость фарцовщицких “долларов” из виолончельных уст богини.

– Скажи, а какое право ты имел мне писать?!

– Н-ну… Свобода слова… Гласность…

– Так и писал бы в газету! Меня-то зачем трогать?!.

– Я только обонял твое обаяние…

– Обоняй сколько влезет – мне-то зачем сообщать?!.

– Я не по… Чем тебе это может повредить?..

– А тем, что я сегодня всю ночь не спала!

– Извини, я не… Но вообще-то у нас вся смерть впереди – отоспимся…

– Я теперь совсем другая! Теперь мне ничего не стоит с человеком порвать! С Изабеллой я недавно расплевалась – и все! – Голова неведомой Изабеллы в поучение мне была встряхнута за слипшиеся испанские волосы.

– Уважаю… Но я никак не… Я думал, тебе будет…

– Ты мне доставил ма-ассу положительных эмоций… – Сквозь грохот бронепоезда наконец-то снова послышалось воркование. – Но я же псих-одиночка, я и в поездах никогда не сплю…

– Да-а?!. Я тоже!.. – Ура, у нас так много общего!

Уфф… По ее стремительной обеспокоенности моим сном я понял, что она тоже ждала боковой стрелки. Но прогремевший под ногами полированный чугун оставил несколько нечистых заноз -

“расплевалась”, “совсем другая”… “Не на такое способна”…

Неужели и…

Время – лучший палач: простой кучерский кнут – и через годик-другой-десятый минутка палаческого перекура будет грезиться тебе безмернее вечности.

– Мне кажется, прижаться к твоему плечу – и больше ничего-ничего не надо…

– Но я же старая, – подставляет новый бочок.

– Я вообще хотел бы, чтобы ты была старушкой с палочкой – чтобы точно никому, кроме меня, была не нужна.

– Красиво говоришь, – упоительная ирония. А ведь “ничего не надо” – это просто-напросто страшная правда. – А вдруг я приеду?

– Конечно, это было бы… Но я сейчас не могу взять расходы…

– Какие расходы – три бутылки шампанского!

– Я давно не пью шампанского. Я же не рискую.

Когда она коснулась моего плеча, я обернулся как на ожог и, ослепленный ее сверкающим обликом, стиснул, чтобы только не сломать, и все никак не мог остановиться, словно не верил, она ли это.

– Что рассматриваешь? – Она сияла и переливалась, как пруд под солнцем. – Палочку ищешь? Знаешь, бывают такие старушки – маленькие, сухонькие?..

Потом я видел у нее эти шмотки. Конечно, только в шкафу у богини можно наткнуться на свернутую радугу, но – это были всего лишь вещи, даже серьги, напоминающие поставленные на макушку изогнувшиеся индийские пагоды, – а тогда в аэропорту они были дивными и грозными знаками ее надмирности и одновременно прикосновенности к какому-то чуждому и страшному миру, где торгуют и пьют шампанское. Чтобы она не запросилась куда-нибудь в кафе, я стащил для нее из холодильника два бутерброда с корейкой, а на кофе из бачка у меня хватало. Но даже умирая под забором я отшатнусь от любой партии, в имени которой рычит, бычится и подбоченивается что-нибудь “рабочее” или дудит