Роман с Грецией. Путешествие в страну солнца и оливок - [13]

Глава 2. А как в имени Афина

Мое знакомство с греческой мифологией началось в «Лицее» (не путать со знаменитым Ликеем в Афинах, где прогуливались Аристотель и его ученики, обсуждая философию и красоту, я-то имею в виду кинотеатр на Фултон-роуд в Кливленде, где мы с братьями проводили субботние вечера). «Лицей» был отнюдь не в античном стиле: попкорн в красно-белых полосатых стаканчиках, строгая билетерша, отбиравшая у нас сладости, которые мы втихаря проносили с собой, моторчик под сиденьем, благодаря которому кресло вибрировало – для пущего восторга.

Каждую неделю в «Лицее» показывали программу из двух полнометражных картин: как правило, это был фильм ужасов – «Мумия», «Годзилла», «Тварь из Черной лагуны» – вперемежку с чем-то слегка порнографическим (и очень образовательным). На одном из таких субботних утренних сеансов я впервые увидела циклопа – в фильме «Приключения Одиссея» (1955 год нашей эры) с Кирком Дугласом в роли человека, претерпевающего множество перевоплощений. В некотором смысле это тоже был фильм ужасов, полный чудовищ и фантастических видений: там была ведьма, которая превращала людей в свиней, морские змеи, Энтони Куинн в короткой юбке в обтяжку.

Улисс – это латинское имя Одиссея. Как именно Одиссей стал Улиссом, точно сказать невозможно, равно как и объяснить многие другие вещи, произошедшие между Грецией и Римом. Ученые предполагают, что вместо дельты, то есть звука «д», в имени Одиссей в ионийском диалекте греческого языка первоначально была буква лямбда, в дорийском и эолийском диалектах передающая звук «л». Дельта (Δ) и лямбда (Λ) похожи по форме: крышечка с перекладиной и без нее, но, насколько мне известно, никому и в голову не пришло предположить, что имя Одиссей – это результат древней «опечатки» в имени Улисс. Возможно, оно добралось до Рима в таком виде через Сицилию, традиционное место обитания циклопов.

В Катании, городе у подножия Этны, построенном в основном из полированной черной лавы, в сувенирных магазинах продают керамические статуэтки циклопа. Циклопы, как и титаны, были расой гигантов, неуклюжим прототипом людей. Полифем работал на Этне, выковывая молнии для Зевса. Как рассказывал один мой друг из Катании, некоторые сицилийцы считают, что циклоп и был Этной, которая начала извергаться (как глаз Полифема, когда Одиссей ткнул в него остроконечной палкой) и изрыгать камни, а те, упав в море, образовали Фаральони ди Ачитрецца – живописно разбросанные скалы в заливе Катании. В любом случае можно себе представить, что история о циклопах появилась еще до эпической поэмы. Так эпизод в кинотеатре «Лицей» стал моим первым соприкосновением с миром Гомера. Нет ничего лучше старого доброго циклопа для привлечения внимания.

В фильме, должно быть, появлялась и Афина, ведь что такое «Одиссея» без Афины? Она защитник Улисса, он бы не выжил без нее. Конечно, герой взывает к ней – я не могла не слышать ее имени. Но я не припоминаю, чтобы видела сероглазую богиню Гомера в «Лицее». В нашем доме на книжных полках не было книг по мифологии: ни Булфинча, ни Д’Олэр, ни Эдит Гамильтон[42] – в нашем доме вообще не было книжных полок. Зато у нас были комиксы и читательские билеты, и я с удовольствием проглотила сказки братьев Гримм и «Маленькую Лулу»[43]. Я не была вундеркиндом и не могу сказать, что прочла «Илиаду» в четырнадцать лет. Я питала слабость к женским детективам, в частности любила книги о Нэнси Дрю и Трикси Белден. Мне также нравились Эдгар По, Диккенс и Марк Твен, я пыталась читать Готорна (зевота), сэра Вальтера Скотта (храп) и Достоевского (кома). Все, что я знала о греческой мифологии, я почерпнула либо через поп-культуру, либо через писателей, чей родной язык был английский. На первом курсе Лурдской академии, католической школы для девочек, которую я посещала в Кливленде, мы читали «Портрет художника в юности» Джеймса Джойса. Главный урок, который нам следовало вынести из этой книги, по словам сестры Дайен Брански, сводился к следующему: хотя Джойс потерял веру (и уехал из Ирландии), он так и не смог сбежать от Церкви (или из Дублина). И мы тоже не сможем.

Возможно, дух Афины витал над озером Эри[44], но в то время – в пятидесятые и шестидесятые, когда XX век еще воспринимался как будущее, – моей основной ролевой моделью, как и у большинства девочек, была мама. Она готовила, заправляла постели, подметала пол. Она была выдающейся болтушкой. «У твоей мамы язык хорошо подвешен», – говорили мне. Она мыла посуду и напевала «Увлечение» и «Ты частичка меня»[45]. Но, на мой взгляд, в мытье посуды не было ничего такого, о чем можно было бы петь. И хотя ее пример перед глазами был заразителен (и в девять лет я мечтала об игрушечной щетке для чистки ковров), все же я бы вряд ли пошла по ее стопам. Хотя бы потому, что она редко куда-нибудь ходила.

Мужчин в нашей семье было больше, и мне не нравилось быть с ней в одном лагере. Я чувствовала себя насильно привязанной к дому. Помню вкус входной двери, к которой я прижималась языком в отчаянном желании выйти на улицу: обжигающе холодное стекло зимой и горький металлический привкус летом. Я всегда сравнивала свою маму с мамами других девочек и была не против поменяться с ними местами. Монахини дали мне иную ролевую модель, и у меня закралась мысль, что я могу стать популярной в монастыре. Меня привлекала идея сменить имя – это могло бы стать хорошим началом, но беспокоило, что каждый день придется рано вставать (с ударом колокола) и ходить к мессе. Монастырь был запасным вариантом на случай, если я не выйду замуж. А у меня было ощущение, что я никогда не выйду замуж. Однако жизнь монахинь казалась мне такой же ограниченной, как и жизнь моей мамы.