– Дети, идите поиграйте, вам, наверное, неинтересно! – торопливо говорила мать, а дядя Тихон гудел негромко, вполсилы:
– Ира, не суетись, дети сами знают, что им интересно, а что нет.
В фильме стреляли два раза: один раз мужчина в лыжной шапочке и кожаной куртке, из автомата, и другой – женщина с короткой стрижкой, из маленького пистолетика.
После фильма был чай с тортом, принесенным матерью из кондитерской; все лениво сидели за столом, и кажется, было больше не о чем разговаривать.
– Тиша, тебе, может, показать фотографии? – спрашивала мать, покачивая босножкой на пальце венистой ноги. – Мы ведь были в Ленинграде, а там красиво, так красиво…
– Валяй! – махал рукой дядя Тихон. – Эх, бросил курить, и все вроде ничего, да только как разленюсь, разнежусь – хочется подымить немного. Я ведь вот так просто на диване уже черт знает сколько не сидел.
Мать пришла в комнату с большим пакетом, в который кое-как были свалены фотографии.
Потом она сидела и передавала фотографии дяде Тихону. Он быстро кидал взгляд на изображения и сразу же передавал Вике. Вика складывала из фотографий аккуратные стопочки.
– Вот, это я здесь, около дома. Не очень получилась, правда? А вот тут о-о-очень удачный кадр! Кто-то сказал, я здесь похожа на французскую актрису! А тут, о-о-о, это прелесть, дерево, древнее, и толстое-толстое, прикоснешься – прямо ощущаешь, какая там энергия, как будто дышит…
Вика длинными безразличными пальцами складывала фотографии, уже совсем на них не глядя.
– Ну, а это Ленинград. Мы там праздновали Новый год. Вот, это я с подружкой. Ти-и-иша, ну что ты такой угрюмый? Вот некоторые, когда эту фотографию видят, говорят, что эта подружка могла бы быть моей матерью. А это филармония, слушали «Ночь на Лысой горе».
Дядя Тихон вдруг задержал фотографию в пальцах и даже как будто наморщил лоб, во что-то вглядываясь. Потом передал дальше, но серьезность на его лице осталась.
– Дворцовая, – продолжала мать, – вот дом наших друзей, а вот мы празднуем Новый год…
Дядя Тихон вновь задержал фотографию, потом поднес ближе к глазам, потом приподнял свои огромные очки, показав нам маленькие, удивленные внезапной свободой глазки под кустами сдвинутых бровей.
– Ира! – сказал он наконец моей матери. – У тебя есть еще его фотографии? Того же времени?
– Есть, – отвечала мать, – правда ведь, он тут хорошо получился? Еще лет пять – и он будет настоящим красавцем. Я буду с ним ходить под руку, и мне все будут завидовать!
Дядя Тихон ткнул волосатым пальцем в какую-то точку на фото.
– Давай, покажи! – сказал он наконец. – Тащи все, посмотрим! А вы, гаврики, – обратился он к нам тем же, как бы севшим и оттого гудящим еще глуше голосом, – идите куда-нибудь, поиграйте…
– Дети сами знают… – начала было Вика, но дядя Тихон смотрел так серьезно, что нам ничего не оставалось, как выйти за дверь.
В коридоре было слышно, как мама суетливо возится с фотографиями, копается где-то и что-то постоянно роняет на пол. Мы стояли с Викой друг напротив друга и молчали.
– Ну? – спросила наконец она.
– Ну что ну? – спросил я.
– Пойдем куда-нибудь?
– Пошли.
Мы вышли в коридор и направились к лестнице. Вика шла, немного сутулясь и не глядя на меня, и волосы ее колыхались, как тяжелая ткань на ветру. Мы вышли на крыльцо, двор в лучах низкого, клонившегося к горизонту солнца открылся нам, как слегка наклоненное, застрявшее между домами блюдце. Качели с облупившейся краской, грубо сваренные из труб зверушки-ла-залки, песочница с отломившимся бортом – в холодном свете оранжево-красного, катившегося за горизонт ядра все было похоже на случайное нагромождение линий, таинственную конструкцию, построенную для неясных целей.
– Вот это – газовый редуктор, – сказал я, показывая на лесенку с колечками и металлическим зигзагом наподобие гребешка сверху.
– Это петух, по нему лазают, – ответила Вика презрительно.
– Нет, это точно редуктор, и из-под земли по нему идет газ. А дети думают, что это просто чтобы лазать.
– Ты можешь подтянуться вон на той палке?
– Могу! – ответил я с готовностью.
– Да ты даже забраться туда не сможешь! Вот мой брат может подтянуться семь раз!
– Это потому, что он, наверное, старше, – сказал я нетерпеливо и потянул ее к песочнице. – Пойдем!
– Что, в формочки-куличики играть?
– Нет, камни кидать, я покажу!
Мы сели на край песочницы, и я стал показывать, как брошенные камни уходят в песок.
– Вот, если бросить так, изо всех сил, получается как будто волна. А если так – это как во рту, если языком трогать…
– Нёбо!
– Ага. Я хотел всегда кинуть, чтобы звезда получилась, но не выходит.
Вика все еще изображала скуку, но тоже стала кидать камни – песок взбивался, хрустел на зубах, и, казалось, проникал в ее волосы, взбивал их, бегал между волосками крошечными рыжими искорками.
– А еще в том месте, куда кидаешь камень, песок становится теплее. Но надо очень сильно кинуть. Вот так! – Я размахнулся и напрягся так, что Вика засмеялась.
– Силач Бамбула! Ты что тут, целый день камни кидаешь?
– Могу и целый день, – отвечал я, – но вообще у нас с Сашкой еще место есть, тайное. Пещера.
И я повел ее в наш подвал.
