Роман потерь - [4]
Интересно, узнаю ли я ее? Я верю тому, что вижу, не больше, чем Немой Принц верил словам. В эту эпоху упадка все наши чувства искажены, и даже знаки, которые посылают нам боги, неясны и двусмысленны. Предзнаменования, как и речь, допускают двоякое толкование, и знаки свыше могут предвещать как несчастье, так и благополучие.
Скоро я оставлю этот мир и последую за своим отцом в монастырь. Надеюсь, что принятые мною обеты окажутся более искренними, чем его.
Итак, я выпускаю в свет эти замечательные копии, сделанные лучшими каллиграфами, в основном за мой счет. Я не жду ни награды, ни воздаяния за этот тяжелый труд — ни в этом мире, ни в ином. Я лишь надеюсь, что те из вас, кто знал автора, прочтут эти записки и сами оценят ее жестокость.
Проскользни за дверь и узришь строй мысли заблудшего разума.
Седьмой месяц
Он уехал. Об этом мне сообщила Даинагон. Я не видела его. Она сказала, что он отправился на рассвете, выехал из ворот своего дома в Третьем районе на любимой белой кобыле, той, верхом на которой он принимал участие в соревнованиях лучников на празднике богини Ирис. Он не осмелился ехать в повозке, даже самой скромной. Изгнанник должен демонстрировать смирение, даже если на самом деле этого чувства не испытывает, как он, который уезжал на самой лучшей в городе лошади.
Я искала свой гребень, когда она прибежала рассказать мне об этом. Служанки только что подняли шторы. Холодный ветер расшвыривал по двору последние красные листья сливового дерева. Она услышала новости от одного из королевских стражников, который только что заступил на дежурство. Его сопровождали пятеро или шестеро из его людей и несколько слуг, которые вели в поводу навьюченных поклажей лошадей. Они направлялись на юг по голой ивовой аллее на улице Сузаку, к воротам Расе.
Гребень выпал из моих рук. Даинагон подняла его и провела им по моим волосам. Я отвернулась к занавеске и склонила голову. Не горюй, сказала она. Какие у тебя прекрасные волосы, густые, как у девочки, длинные, до полу. Они блестят, как крыло зимородка. Она говорила и говорила. Но я отослала ее и, упав на циновку, все утро пролежала лицом вниз, закутавшись в его старый зеленый халат и рыдая, как обиженный ребенок.
Люди сказали мне, что свою последнюю ночь в городе он провел в Насицубо с Изуми. Я услышала это от Бузен, а она — от одной из горничной Изуми. Говорят, он покинул ее очень рано, в час Тигра, и возвратился в свой дом в Третьем районе, где его ожидали его люди.
Я слышала, что он послал ей письмо на тонкой зеленой бумаге, украшенной веточкой сосны с пятью побегами как символ своей верности. Это было неоригинально. Но, возможно, он хотел, чтобы его письмо понравилось Изуми — сочинительнице подражательных стихов и фальшивых комплиментов с завистливой улыбкой на лице. А я не получила ничего, кроме записки на толстой белой бумаге, похожей на деловое письмо, которую за день до его отъезда доставил угрюмого вида мальчишка в коричневой охотничьей куртке, — и все только потому, что сказала ему, что сержусь. Он писал, что сожалеет, процитировал стихи о выброшенных на берег в Суме клубках спутанных водорослей. Письмо было торопливым и небрежным, совсем не похожим на любовное. Я бросила его на жаровню и пожалела об этом, как только потемнели от пламени и стали закручиваться, обгорая, его края, совсем как листья аниса, положенные на алтарь, чтобы умилостивить богов.
Я не верю в милосердие. Я не жду его. Оно принадлежит другому царству. Оно так же недостижимо, как счастье, и так же преходяще, как здоровье.
Бузен сказала, что Изуми два дня не притрагивалась к еде. Она отказывалась от всего, даже от фруктов и рисовой каши. Она лежит, ни с кем не разговаривая, в своей комнате на постели с опущенными занавесями.
Итак, мы состязаемся в горе, как состязались в любви. Но победа будет за мной.
Прошло шесть дней с тех пор, как он уехал. Дворец полон слухов. Теперь, когда человек, вызвавший этот скандал, изгнан, все взоры обратились к провинившейся женщине.
Ее едва ли можно назвать женщиной — она на двенадцать лет моложе меня. К тому же жрица, которой стала благодаря протекции царствующего дома! Однако люди говорят о дурных предзнаменованиях и несчастливом расположении звезд и планет. Боги планируют месть.
Это его вина. У него слабость к недоступным женщинам. А кто мог быть более привлекательной и трудно достижимой добычей, чем она, жрица богини Изе, любимая дочь императора, прелестная девушка семнадцати лет? Как соблазнительно было совратить ее, стройного ребенка в белом одеянии, живущего в уединении на берегу моря.
У него был предлог. Разве он как уполномоченный императора не должен был дважды в год объезжать с проверкой храмы богини Изе? Разве ему не было поручено передавать жрице письма от их величеств и следить, чтобы у нее ни в чем не было недостатка? Разве ей не нужны одеяния, веера, курительные смолы, ламповое масло, соли? Разве ее жрецы добросовестно относятся к своему делу, разве ее слуги расторопны, а ее жилище безопасно?
Каким любезным и обходительным он, наверное, был, как стремился добиться ее благосклонности! Я могу представить себе каждый его жест. А она, поначалу недоверчивая, а потом так восхитительно уступчивая… Как мы защищали ее, когда однажды новость стала известна. Кажется, некоторые слуги жрицы были не очень осторожны в словах, и молва достигла столицы.