Роман одного открытия - [27]

Не была ли это улыбка Моны Лизы — неясная, загадочная, которая может быть все постигает и все знает?

И когда глаза у нее закрывались и щеки розовели, он смотрел на нее в немом восхищении: как она хороша, — думал он, — в ее ресницах дрожит роса как в синих цветочках василька…

Она возвращала его к действительности и, обвивая горячими руками, гасила его мысль в страстной ласке губ…

В такие минуты Белинов сознавал, что любовь жены берет верх над его волей и мыслями… Когда он открывал глаза и заглядывал в ее глаза, в них теплился лазурный свет, прозрачный как в душе ребенка, только губы улыбались… Теплая волна заливала его сердце, а ее глаза снова темнели — как будто все звезды в них гаснут, тонут тени как в море перед бурей… Ее белая рука — как чайка…

Опьянение любви привязало его к светлому гнезду — собственной квартире. Утром солнце выводило причудливые золотистые арабески по стенам и на широкой кровати. А жена уже готовила завтрак в сверкающей белизной кухне…

Белинов с удовольствием выпивал стакан горячего молока. Сидящая напротив Мария-Нона смотрела на него синими, детскими глазами, словно ночной дождь вымыл все следы страсти — чистая влага тонула в мягкой тени ее ресниц. Когда он уходил, в дверях, с теплой улыбкой, она подставляла ему свои губы.

С какой-то странной детской печалью Белинов надевал шляпу и спускался с лестницы. Он шел по улице, залитой солнцем, мыслями оставаясь с Марией-Ноной.

«Мария-Нона, — думал он, — ради тебя ли, ради других, но я должен победить, чтобы заслужить тебя».

Глава IX В ГОРОДЕ

Тяжелый и продолжительный гудок пронесся над городом и растаял в ранней утренней тишине.

Радионов с трудом открыл глаза. Посмотрел в окно. Небо было чистое, с предрассветным светом, трепетавшим в отворе окна, пробивавшимся через шторы и бросавшим бледные отражения на пол и предметы.

Город, еще металлически серый, был залит прозрачным серебром раннего утра. Мостовая выступала, тронутая светом. Здания еще видели сны, по ним стекал предутренний лак, деревья бесшумно покачивали тяжелыми зеленеющими ветвями.

На севере, вдоль далекой цепи гор, тонувших в голубовато-молочном тумане, неслась, торопящаяся на запад, полоса дыма. Проносились поезда. Гудок раздавался с вокзала. Улицы были пусты.

Радионов понял, что ему больше не удастся заснуть. Та мысль, которая опять привела его в столицу, пробудилась в нем, заполнила его как сосуд крепким напитком, вскипевшим по краям искрящейся пеной, готовым перелиться.

«Вот какие заботы мне создали эти вещи», — подумал он.

Он чувствовал, что мир, в котором спокойно созревала его мысль, холодная как меч, кончился.

«Я начинаю самого себя не понимать. Что меня толкнуло снова в этот город, к людям?»

Он чувствовал себя как воин на чужой земле — не знаешь, с какой стороны тебя подкарауливает враг…

Он отдернул шторы на окне и снова бросил жадный взгляд на улицу. Ему показалось, что он впервые видит улицу большого города. Огромные, золотисто-коричневые, мутно-серебристые, слегка закопченные здания — в грязной охре; сейчас по ним сбегало бледное утреннее солнце. Улица была выдолблена как русло реки, вытянута в глубине, по ней протянулись рельсы.

Радионов почувствовал необходимость сойти вниз, пойти по мостовой, вдоль рельс, в тени домов, которые открывали стеклянные глаза, налитые светом.

«Человек скиталец по природе, — подумал он. — Заключенный в городе, в котором он должен завоевывать свой хлеб, потеряв просторы — бескрайние шири и бескрайнюю ленту серых дорог, которые, никто не знает, куда ведут, он создал лабиринт из улиц, город, рассеченный вдоль, поперек, как огромная детская игрушка, чтобы иметь возможность скитаться, передвигаться: идти в одном направлении — на север, в другом — на юг».

Насколько больше казался ему горный человек, ставший против восхода солнца со стрекалом в руках, как воин древнейших времен. Земля дымит обнаженная, теплая, коричневая перед его сильной стопой. Глаза человека с гор блуждают вдали там, где струи синего молока неба и холмов тонут в оранжевом золоте.

А тут, на мостовой, на улице — игрушка, каким маленьким выглядит городской человек. Словно кто-то открыл коробку, полную насекомых и они расползлись во все стороны — вдоль, поперек.

Здания отбрасывают мутную тень, в которой движется человек города. Его глаза устремлены на мостовую, спина согнута, солнце падает на его редкие волосы, как на увядший сад.

«Зачем я приехал?..»

Радионов оторвался от окна. Осмотрелся в белом номере гостиницы. Комната без индивидуальности и все же здесь очень удобно. Постель — чистая, мягкая. Ночной столик. Гардероб в стене. На полу линолеум. Рядом блестящий фарфоровый умывальник с горячей и холодной водой, ванная комната с ванной и душем, выложенная большими фаянсовыми плитками, с разноцветной мозаикой, бездонным зеркалом, в котором тонет мутное серебро дня.

Он быстро разделся. Холодный душ заключил его в бесконечно мягкие объятия. Под сильным душем он заохал от удовольствия как ребенок. Вода прозрачными струями стекала с его груди, плеч, живота, бедер, гладила его быстрыми освежающими ласками.

«И все же я спрятался как крыса в этой фаянсовой коробке для освежения и чистоты».