Роман одного открытия - [26]

«Этой искрой прометеева огня я не желал бы поджечь новый костер, на котором может сгореть человечество», — размышлял Белинов.

Вместо того, чтобы стимулировать творческий дух, не толкнет ли утопин людей в хаос обманутых надежд, беспочвенных маний, навязчивых идей, ненормальных и бесполезных усилий, которые отдалят их от здоровых интересов жизни и превратят в негодяев?

Иногда Белинов старался объяснить свои колебания утомлением после изнурительного и продолжительного труда.

Что ж, в конце концов, если всякая новая вещь должна иметь два острия! Если человек все еще неразумный ребенок, то он порежет себе руки. Но неужели из страха, что кто-нибудь может порезаться, не следует фабриковать ножи?..

«Мои моральные соображения не являются ли просто слабостью воли, которая распустилась как раз тогда, когда должна действовать? Разве появилось на свет что-нибудь великое, не потребовав жертв, пока не станет положительным достоянием духовно возвысившегося человека?»

Случилось, однако, непредвиденное, которое одним ударом рассекло узел его колебаний.

После возвращения из Вены, Белинов нанял квартиру из двух комнат у большого городского парка — в конце III квартала. Его жена пришла в восторг от вида, открывавшегося из широких окон квартиры.

Гора напротив возвышалась над темной полосой смешанных лесов и рощ. Громадные каштаны на переднем плане бросали зеленые тени на мостовую. Полоса свежей травы тянулась в глубине улицы, желтые цветочки одуванчика горели как звезды. Ряд высоких белых и серых зданий, частных домов и особняков тонул в зелени. Южное солнце лило на них яркий свет.

— Прекрасные гористые места, — обрадовалась как ребенок жена Белинова. Вспомнился Тироль…

Когда-то русоволосым ребенком она попала в Вену. В ее больших глазах запечатлелись отблески синих ручьев с родных гор. Сейчас тут гора была рядом, окутанная золотистой дымкой.

Сейчас же по приезде в столицу, Белинов заметил как зажигаются темно-синие глаза жены. Она улыбнулась и опустила голову ему на плечо.

— Моя вторая родина… Она прекрасна как наша земля. Я хочу погрузиться во все твое… Забыть, что была другой. Мне так хорошо с тобой. Ничего больше не нужно. Ты мне родина, золотой мой…

Белинов взял из банка последние остатки материнских сбережений. Они скромно обставились. Его жена была в своей стихии, — этого им достаточно. Одна комната стала кабинетом, другая светлой спальней с тонкими занавесками в светло-синюю полоску, канапе для мужа, маленьким столиком для курящих, книжным шкафом, креслом, стеклянным шкафчиком для его научных работ. Зеленые листья фикуса простирали тени на небольшой старинный ковер, завещанный матерью Белинова.

Все, что осталось от его отца, пришло в ветхость. Необходимо было ремонтировать. Жена хозяйничала в квартире, как луч света. Белинову было приятно и немного странно, что он семейный, что он в собственной квартире. Подчинялся как послушный ребенок всем капризам жены. Он видел: свивается гнездо. Каждую вещь, к которой прикасалась, она пропитывала очарованием, все вокруг оживало, как свет, который излучали глаза жены.

Алое покрывало из старого венского бархата с золотым шитьем — цветы и тяжелая бахрома — лежало на их постели. Жена вставила несколько небольших цветных репродукций с картин старых мастеров в изящные серебряные рамки.

Вечером, когда он погружался в теплоту разбушевавшейся страсти своей жены, в глазах его таяла улыбка Джоконды, благословляющая их любовь.

Однажды жена пожелала быть крещеной.

— Иногда мне кажется, что с моим именем ты меня чувствуешь чужой. Дай мне ваше, болгарское имя. Я хочу, чтобы ты чувствовал меня родной; я бы хотела, чтобы золотые поля пшеницы, о которых ты мне говорил, возродили во мне новую душу — твою родную, болгарскую… Называй меня, как у вас называют: Мария или Нона. Люби меня — я хочу стать дочерью твоей земли. Не желаю быть тебе чужой…

Так жена Белинова стала Марией-Ноной. Он сохранил оба имени. Жене он поведал все свои планы. Она знала о его глубокой любви к родной земле, о горячей вере в его молодой и еще суровый народ. Она не старалась сама разбираться в вещах — воспринимала все через него. Глубины его ума и сердца внушали ей уважение и, одновременно, странную ревность. Она стремилась покорить его своей любовью, захватить, когда он душою не был с ней. Она ласками отрывала его от работы, расточала свою нежность. Увлекала его в другие глубины, глубины ее жадной, опьяняющей, покоряющей любви.

Мария-Нона — он смотрел на нее темными глазами, полными мыслей другого порядка. Его научные интересы, планы и мысли отступали перед сиянием глубокого синего неба, которое раскрывалось над ним. Мария-Нона. Казалось, чистое благоухающее небо и солнце опрокидывались на него, он тонул, терялся, окунувшись в какую-то неуловимую силу, чтобы прийти в себя с чувством, что он потерял что-то, остался без содержания.

Не пила ли она соков его души, не поддерживала ли медленного огня, который испепелит его мысль, обратит его в облако, которое неведомые ветры понесут на юг, на север…

Когда жена прижималась к нему — теплая, свежая, обдающая его головокружительным ароматом молодого тела, — он чувствовал себя беспомощным как ребенок. Она целовала его глаза, ласкала, впивала нежные пальцы в плечо, и глаза у нее расширялись и в них появляюсь далекая, загадочная улыбка…